МОИСЕЙ ФЕЙГИН: МРАЧНАЯ ИРОНИЯ АРЛЕКИНА

Немногие художники, плодотворно пишущие в настоящее время, могут похвастаться тем, что они учились в легендарном ВХУТЕМАСе. Моисей Фейгин – один из этих «могикан». В его творчестве протягивается нить от двадцатых годов к девяностым, от модерна начала века через всевластный реализм середины столетия к современному постмодернизму. На выставке в Музее современного искусства представлены в основном работы последнего десятилетия, многие из которых датированы двухтысячным годом. На первый взгляд эти картины кажутся фантасмагорией черного и серого цветов, из которых пятнами выступают белый, красный, иногда желтый. Некоторые картины представляют собой чистую абстракцию, на других фигуры изломаны, искажены до неузнаваемости. Но если начать всматриваться в это буйство порывистых, динамичных мазков и цветовых пятен, то приоткрывается внутренний мир художника, и мир этот трагичен до надрывности, до пронзительного крика.

Герои многих картин одеты в лоскутные костюмы арлекинов. Циркачи? – Нет, потому что в той же одежде герои «Тайной вечери» и «Возвращения» (на тему «Блудного сына»). Эти картины говорят о непреходящем, и художник, обращаясь к вечным темам сегодня, делает их сегодняшними. Отчего же персонажи в таких странных одеждах? Что это значит? Что сегодняшний мир – маскарад, где под сиюминутными масками скрывается вечное? Или что сегодняшний день – цирк, балаган, где как встарь горазды смеяться над побитым Пьеро?

Постмодернизм – эпоха цитат из прошлого, и Моисей Фейгин здесь - не исключение. Его «Возвращение» вызывает в памяти знаменитую картину Рембрандта: тоже слепой отец, тоже бритоголовый сын, тоже сгущающийся к краям сумрак, из которого цветными пятнами выступают фигуры. Но на этом сходство заканчивается – композиция развернута в профиль, сын стоит в полный рост, а его бритая голова вызывает невольные ассоциации с современными парнями.

В «Тайной вечере» художник отказывается от иллюстрирования библейского сюжета, создавая трагический образ предательства и отступничества как такового. Диагональная композиция как бы катится под уклон, и в нижней ее точке – одинокая уходящая фигура; остальные группами сдвинулись у верхнего конца стола, на котором не стоит ничего. Колорит картины тревожный, черно-зеленый, над самыми головами героев – мрачные своды, по стенам мечутся черные силуэты – то ли люди, то ли их тени.

Трагическое мироощущение приводит художника к изломанности линий, особенно это заметно в повторяющемся образе Скрипача, который предстает то как бедный Пьеро («Памяти маленького музыканта»), то как нескладный верзила в черном фраке («Артисты», «Скрипач и два арлекина»). Злой сатирой на сегодняшнюю безликость выглядит картина «Театральная афиша», где изображен человек с двумя масками – веселой и грустной – одной из которых он закрывает лицо, другую держит в руке. Лица нет, зато есть надпись «и смеюсь, и плачу».

Единственное лицо среди этих безликих или обобщенных образов – сам художник. На его автопортретах мы видим не столько фиксацию черт мастера (большая часть лица в тени), сколько его внимательный и грустный взгляд человека, с горечью глядящего на мир.