Сага о Звездном Сильмариле
| |
ЁSSЁ NAMBAR
– Я верю, – радостно говорил Феанор на празднике имянаречения, – для моего третьего сына будет открыт весь мир. И могу ли я пожелать ему другой судьбы, чем узреть просторы Арды во всей их красе? А чтобы пожелание мое сбылось – да будет ему имя Рамафинвэ, Окрыленный. * * * Рамафинвэ шел по залам Тириона. В этой части дворца не было жилых покоев, и она как нельзя лучше подходила для одиноких прогулок юного мечтателя.И вдруг он услышал голоса отца и матери. Ему захотелось вмешаться, остановить их, примирить! – но не хватило духу выйти к ним. Безуспешно пытаясь заставить себя сделать это, он стал невольным свидетелем разговора, о котором не должен был знать никто. – ...Но ведь я люблю тебя, Нерданэль! – Это слова, Феанор. Твои дела говорят обратное. – Моё сердце говорит это. – Перестань играть словами. Ты отлично знаешь, что я имею в виду. – Неужели ты меня совсем не любишь? – Так же, как и ты. – Нерданэль... – Рамафинвэ не мог поверить, что отец способен на почти умоляющий тон, – не будь так жестока. Подумай о сыновьях... Не заставляй их выбирать между отцом и матерью. – Ты заставляешь их выбирать! Надолго воцарилось молчание. Рамафинвэ с трудом сдерживал подступившие слезы. Но вот Феанор заговорил вновь, на этот раз сурово: – Неужели ты будешь способна расстаться с сыновьями? Неужели ты не любишь не только меня, но и их?! Ведь это твои дети! Нерданэль отвечала холодно: – Если они пойдут за тобой – то это твои сыновья, Феанор. “Аммэ, за что?!” – Нет!! – мольбой вновь был полон крик Феанора. – Ты сама не понимаешь, что говоришь! – Ты не понимаешь, что ты делаешь! – Рамафинвэ услышал, как Нерданэль ушла, хлопнув дверью. Феанор, уткнувшись лицом в стену, взвыл. Сын бросился к нему, схватил за руку, принялся говорить бессвязные слова утешения... – если мать так жестока с отцом, то он, Рамафинвэ, будет ему опорой! Но Феанору надо было остаться наедине со своей болью. – Рамафинвэ, оставь меня. – Но, отец... – Уйди, прошу тебя! – крикнул вождь нолдор. – Я хочу помочь тебе... – Не надо! В один день он узнал, что не нужен ни матери, ни отцу. Он увидел, что он для них – лишь объект спора, и важна им не его судьба, а победа в споре. И в сердце своем он отрекся от них обоих. В нем проснулась злость. “Если я для вас – фигура в игре, то я не достанусь никому!” Пройдет много столетий, и он воскликнет, целясь в спину Лучиэни: “Не доставайся ты никому!” Его возненавидят за этот выстрел, и осуждающим не будет ведомо, что Феанор и Нерданэль направили его руку. * * * Он разделял идеи ухода в Эндорэ с тех пор, как помнил себя. Но теперь, поняв, насколько он не нужен отцу и матери, он устремился из Валинора всей душой – расстаться с матерью, которая небрежным “твои сыновья” отреклась от него; а там, под Звездами, покинуть и отца, которому он всё равно нужен лишь как витязь, а не как сын, – а витязей у него достаточно и без меня!Он уйдет, чтобы навсегда освободиться от них обоих. И он считал дни до первого шага к свободе – праздника Имяизбрания. Как голодный мечтает о хлебе, как воин – битве, как влюбленный – о свидании, так и он высчитывал дни до Имяизбрания. Многие нолдоры не торопились с выбором имени, понимая, что выбирают судьбу себе, – но он не желал медлить ни дня! Он вожделел свободу, рвался к ней, как птица из клетки – и этот порыв стал его сущностью, его судьбой. Порыв. Келегорм. При всем королевском дворе, при отце и матери он воскликнул: – Я не желаю, чтобы меня впредь звали “Рамафинвэ” или “Истимо”. Моё единственное имя – Келегорм! От такой не слыханной прежде дерзости все замерли. Келегорм бросился прочь из залы. Финвэ знаком запретил нолдорам следовать за ним. Король посмотрел на Феанора и Нерданэль и жестко сказал: – Вот чего вы добились! * * * -Валатаро, я знаю: Рамафинвэ здесь. Помоги ему! Меня он уже не захочет слушать, я уже не смогу ничему научить его... Но ведь он намерен уйти – а ты знаешь, как надо готовиться к уходу. Валатаро, я молю тебя: найди ему учителя!Оромэ обнял Феанора за плечи: – Мэллонъя, я не верю в безнадежность вашего разрыва. Ты жестоко (хотя и невольно) обидел его – но он слишком любит тебя, чтобы никогда не простить. Рано или поздно вы пойдёте рука об руку. А сейчас, конечно, я займусь им. Феанор сжал руки Оромэ в своих – и потом, припав на одно колено, коснулся их лбом. Оромэ, не отнимая рук, опустился на землю – он не любил говорить с вождем нолдор сверху вниз. – Мы помирились с Нерданэлью – но я боюсь, но поздно ли. Мы уже не в силах помочь Рамафинвэ... – А нуждается ли он в вашей помощи? Он достаточно решителен и силен сам. Боюсь, Феанор, ты заблуждался, пытаясь учить его – ему нужен не наставник, а друг. Преданный друг... – Он любит одиночество. – Потому, что не встретил понимания. Келегорму нравилось в лесах Вечной Осени. Он пришел сюда, покинув Тирион, и теперь бродил, чувствуя себя свободным ото всей прежней жизни: от трагического выбора, от ненавистных имен, от мнимой заботы... Здесь он принадлежал только самому себе. Как-то раз он сидел под деревом, не думая ни о чем, – череда бессвязных воспоминаний вставала в его сознании, и он хмурился, пытаясь прогнать их. Вдруг Келегорм почувствовал на себе взгляд – и резко поднял голову. Перед ним стоял эльдар примерно среднего роста, неширокий в плечах – однако видно было, что очень сильный. Облачен неизвестный был в светло-серые, почти белые одежды; грива серых жестких волос шапкой лежала на голове. – Ты хмуришься. У тебя беда? – участливо спросил неизвестный. – Если и есть, то это моя беда, – резко ответил Келегорм. – Не следует отвергать помощь, юноша. – Если бы ты мог помочь! Тот сел рядом с ним на землю, ласково улыбнулся: – Как тебя зовут? – Келегорм. Но помочь ты мне не сможешь. – Я не настаиваю, – снова улыбнулся сероволосый. И спросил после паузы: – Ты хорошо борешься? – Как будто бы неплохо... – Проверим? – Можно... – огонек зажегся в глазах сына Феанора. ...Они боролись, бегали взапуски, прятались друг от друга, нападали из засады, снова бегали... И чем дольше длились их игры, тем больше удовольствия доставляли обоим. Келегорм потерял счет и дням, и ушибам. Будучи в очередной раз повержен сероволосым, он смеялся и говорил: “Давай сначала!”. Они боролись, когда вдруг на поляну могучим прыжком вылетел Белый Олень. Коснувшись земли, он принял человеческий облик. Увидев Валатаро, Келегорм с сероволосым вскочили с земли. Оромэ проговорил, улыбаясь: – Я тебя везде ищу, Хуан, чтобы просить позаботиться именно об этом юноше. А ты, я вижу, нашел его сам. – Об этом? – удивился раукар. – Так ты и есть принц нолдор Рамафинвэ? – Моё имя Келегорм! – раздирая в кровь уголки рта, крикнул он. – Не Рамафинвэ, не Истимо, а Ке-ле-горм! Запомните это!! – и он метнулся прочь, словно от удара. – Я не хотел!! – в отчаянье воскликнул Хуан. – Я же не знал! Оромэ положил руку ему на плечо: – Мы оба были неосторожны. Хуан рванулся было догнать принца нолдор – но рука Валатаро держала крепко. – Не торопись, – проговорил Оромэ. – Нолдор следует оставлять наедине со своей болью, словно влюбленных на свидании. Сейчас ты ничего не сможешь сделать для Келегорма. Дождись, пока он успокоится сам. Хуан в обличии пса подошел к Келегорму, лизнул в лицо: “Не сердись”. Юный нолдор угрюмо проговорил, глядя в землю: – Я готов принять кару за свою дерзость. “Твою дерзость?” – Я был так непочтителен с Валатаро и с тобой! “Мы не заметили”. Поняв, что Хуан разыскал его не ради наказания, Келегорм словно перестал замечать раукара – он сел под деревом, обхватив руками колени и уперевшись в них лбом. Хуан безмолвно лег рядом. На много часов они застыли, словно каменные изваяния. Это была безмолвная борьба: Келегорм рассчитывал, что Хуан оскорбится и уйдет – а раукар ждал, пока сын Феанора перестанет видеть врага в желающем помочь. Не приказ Оромэ удерживал Хуана возле нолдорского принца, а сострадание столь преждевременной боли и озлобленности юноши. Наконец Хуан поднял голову и потерся щекой о ногу Келегорма. Тот спросил с напускной дерзостью: – Что тебе от меня надо? “Мне одиноко и тоскливо, Келегорм. Ты не пробежишься со мной?” Расчет был верен: нолдор не желает принять помощь, но готов помочь сам. И они побежали. Они мчались по лесам Вечной Осени, и ветер свистел в ушах, и юный нолдор смеялся, радуясь быстрому бегу. Все боли остались позади, теперь существовало только счастливое осознание своей силы и неведомое прежде нолдору чувство товарищества. Хуан бежал к огромному валуну. Раукар знал, что Келегорму не одолеть этой преграды – но был уверен, что нолдор не отступит перед ней. Хуан хотел, чтобы эта трудность заставила юношу забыть обо всех других. И вот валун перед ними. Хуан могучим толчком бросает своё тело вверх, мягко приземляясь по ту сторону валуна; Келегорм пробует сделать то же – и сильно ударившись, падает. Хуан подбегает к нему: “Помочь?” – Не надо! Келегорм разбегается, снова прыгает – снова неудача. В глазах нолдора загорается ярость, он стискивает зубы... опять разбег – опять удар и падение. Ещё раз сначала... ещё раз... Хуан едва ни с ужасом смотрит на юношу (ещё почти мальчика!), который скорее разобьётся насмерть – но не сдастся. “Он будет бить врага до последней капли крови – либо вражьей, либо своей,” – проносится мысль в сознании раукара. Келегорм не чувствует боли бесчисленных ушибов, не замечает, что разбитое тело в нескольких местах кровоточит, – он после очередного падения мгновенно на ногах, и опять разбег, и опять удар... “Откуда в тебе такая ярость, Келегорм? Неужели те, кто живут в Лесах Валатаро, стали наследниками нашей ненависти, не растраченной в той битве?..” Нолдор отирает пот со лба, не замечая, как размазывает по лицу кровь. Опять разбег, прыжок – и трава по ту сторону камня. Хуан подбегает к едва живому от усталости нолдору, принимается слизывать кровью “Где болит?” – Везде... Но я всё-таки одолел его! – Келегорм торжествующе ударяет по камню кулаком с такой силой, что разбивает руку до крови. Однако радость первой в жизни победы заглушает боль. * * * -Он черноволос... – прошептала Нерданэль, глядя на новорожденного сына.Феанор был бледен. Ему казалось – от их с женою вражды почернел его сын, которого он назовёт “Морэфинвэ”. Сердце Нерданэли Мудрой говорило ей, что её четвёртый сын чёрен не только обликом, но и душой. Ей было мучительно осознавать, какая судьба ждёт её сына, и в черноте его она винила Феанора. – Он черноволос, – с горьким упрёком проговорила дочь Махтана. – Черноволос, как и ты. Это твой сын. Твой волчонок, Феанор. Волчонок. Крушащий. Араквэ. Он был словно опалён огнём – смуглолицый и черноволосый. И огонь манил его – кажется, он встал у кузнечного горна раньше, чем научился стоять на ногах. Его учили и отец, и Махтан – но ему было этого мало. Он хотел не просто стать мастером – он хотел постичь душу металла и камня, хотел научиться общаться с ними, как с живыми. Созданиями рук его восхищались прославленные кузнецы – а для него это было только начало. И он пришёл к Ауле. Пришёл сам – хотя страшно боялся, что Валар его прогонит. Пришёл сам, хотя мог бы попросить Феанора или Махтана представить его Кузнецу. Хотя сердце его замирало от страха, он шёл по переходам гор Ауле словно по собственному дому – уверенно и спокойно. Он ни у кого не спрашивал дорогу в кузницу Мастера – он просто шёл туда, куда его тянуло, как магнит тянет железо. Он открыл дверь – и застыл от неожиданности. Он думал, что увидит Кузнеца обнажённым по пояс, с огромным молотом в руках, он был уверен, что Кузнец темноволос, как и нолдоры, а вместо этого... Высокий среброволосый человек в просторных серебристо-белых одеждах склонился над пламенем. Его руки были погружены в огонь по запястья – без молота и наковальни он что-то делал из металла. На звук открывшейся двери Ауле обернулся. Морэфинвэ увидел лицо Валара. Он смотрел на Кузнеца впервые – и всё же ему казалось знакомым это смуглое от огня лицо, обрамлённое вьющимися серебряными волосами, этот внимательный и добрый взгляд. Если бы Морэфинвэ хоть раз дано было увидеть Феанора среброволосым, он понял бы, как велико сходство между ним и Ауле. – Заходи, – улыбнулся Валар мальчику. – Чему ты хочешь научиться? – Понять душу металла и камня... – Вот как? И на меньшее мой юный друг не согласен? – Я не хочу быть просто ремесленником! Этому меня могут научить и нолдоры. Я пришёл к тебе, Вала Ауле, потому что только ты можешь мне открыть душу твоих творений! Кузнец чуть заметно улыбнулся, положил руку на плечо мальчику: – Ты так горяч, что тобою можно горн раскалять. И Морэфинвэ остался у Ауле. ...Это было как сон, ибо тело спало или двигалось непроизвольно. Жило лишь сознание. “Слушай, мой мальчик, слушай камень. Вот этот кристалл рос, вот ему что-то мешало (чувствуешь трещинку?), вот на нём стали расти другие... Чувствуешь?” “Да, Валатаро”. “Теперь освободи его. Верни ему изначальную форму. Хорошо... Теперь – дальше. Сделай его суть явной. Сделай его больше похожим на самого себя, чем он сейчас. Так... так...” “Так, Валатаро?” “Да, Морэфинвэ” И самоцвет блестел в свете незримых светильников, освещавших покои Ауле, – блестел, красуясь совершенством огранки. “...Слушай, Морэфинвэ, слушай. В те дни, когда мир был юн, металл был жидким, как вода, и горячим, как огонь, он тёк по озёрам кипящих камней, медленно застывая навеки. Слышишь, как сейчас в нём, застывшем, сохранён его путь?” “Слышу, Валатаро.” “Слушай его внимательно, мальчик. И тогда он станет послушен твоим рукам, словно глина. Пойми, чего хочет металл от тебя. Пойми, что металл думает о себе, и воплоти в нём – его.” “Так, Валатаро?” “Так, Морэфинвэ”. И золото свивалось в узоры, и изгибалось серебро, и пел серебрин; и не одна работа не повторяла другую, как не повторяет друг друга танец нитей металла. “Теперь берись за молот”. “Но он слишком тяжёл для меня, Валатаро”. “Тяжёл? Положи на него руки. Слушай сталь, из которой он сделан. Слушай, как жила она в недрах Арды, как потом поднялась на поверхность, как пожелала стать молотом... Слышишь?” “Да!” – и юноша легко поднимает молот над головой. “Бей! Я держу полосу, бей! Так. Так. Теперь сюда. Слушай металл, слушай, он подскажет сам, куда ударять. Хорошо! Теперь бей легче... Нет, не пытайся разумом понять это. Чувствуй металл. Заставь его и молот жить единой жизнью, дай им слиться в единый дух...” “Так, Валатаро?” “Так, Карантир”. Глядящий в багровое пламя горна – таков истинный смысл его имени. Сам он назвал себя так или Ауле назвал его – никто потом уже не помнил. Прошли годы, и в кузницу Валара постучал Феанор. Дверь ему открыл широкоплечий юноша, чьи могучие мускулы блестели от пота; чёрные волосы, волной сбегавшие по спине, были перехвачены на лбу стальным узорным обручем с драгоценнейшим чёрным алмазом; он держал в руке огромный молот с такой лёгкостью, словно тот был невесомым. При виде Феанора юноша вздрогнул, напряжённо прищурился: – Отец? – Морфин? Это ты? – Да, отец, – он почтительно отступил на шаг. – Хорош? – спросил, подходя, Ауле. – Ты отдал мне сына, Феанор. А получаешь мастера, Великого Мастера. Лучшего из моих учеников. Спасибо тебе за него. Огранить такой самородок – лучший праздник для таких, как мы. Феанор молча поклонился. – Ступай, Карантир, – продолжал Ауле. – Я сейчас буду тебя хвалить, и тебе не следует этого слушать. – Хорошо, Валатаро, – юноша ушёл в соседнюю мастерскую, где его ждали другие нолдоры у горна. – Спасибо за сына, Валатаро, – сказал Феанор, когда они остались одни в мастерской Ауле. – Я уже ответил тебе, – улыбнулся тот. – Что скажешь о его работе? О той, которую видел? – Венец прекрасен... – Так ты не понял! Я говорю об алмазе. Он огранён. – Алмаз? Огранён? Кем?! – Им, Феанор. Твоим сыном. Карантиром. – Но как?! – Он сумел договориться с камнем. Он может говорить с камнями, как мы сейчас говорим с тобой. – Валатаро... – Пойдём, я покажу тебе его работы. Вязь металла и россыпь камней, которые показал ему Ауле, сплелись в глазах государя Форменоса в бесконечное дивное полотно. Запомнился ему только огромный, в треть пальца в поперечнике, рубин, в котором словно пылал огонь. Ауле сказал, что этот камень Морэфинвэ делал в подарок отцу. “Делал? – переспросил Феанор. – Он научился творить кристаллы?” – “Нет, – отвечал Ауле. – Он лишь добывает и гранит. Но разве этого мало?” Потом отец долго говорил с сыном, и Карантир вручил ему подарки и тот рубин среди них, а Феанор делился с ним недавно обретённым искусством создавать камни самому, а не добывать их, и юноша жадно учился... Радость совместного труда захватила их. Но ей суждено было разбиться в тот самый миг, когда юный Карантир сказал: – Отец, я сделал подарки и для матушки. Я поеду с тобой в Тирион, когда ты отправишься туда. Феанор попытался было отговорить сына, но не знал, как это сделать, не обвиняя перед ним его мать. Он сказал слишком мало, чтобы Карантир смог ему поверить. А ведь рассказать было что. * * * Нерданэль страстно желала дочь. Вырастить девочку, как она считает правильным, не думая о мнении мужа; создать существо безропотно послушное, не смеющее идти против её, Нерданэли, воли, – вот чего хотела дочь Эленриль. Новые роды дали ей сына.– Райвион... – сказала она, и губы её искривились – не то оскорблённой гордостью, не то горькой женской обидой. “Райвион” – это буквально означало “непоседа”, но могло означать и “непослушный”. Она так хотела дочь!.. Феанор предпочёл понять жену буквально и, впервые не споря с ней, назвал сына именем с тем смыслом: – Келуфинвэ, – взял новорожденного на руки и уехал в Форменос. Он понимал, что оставить его подле матери – это самая большая жестокость, которую он может совершить. Келуфинвэ-Райвион вполне оправдывал своё имя и рос действительно непоседливым. Несколько лет все мастера, жившие тогда в Форменосе, поочерёдно пытались им заниматься – но их всех звала кузня и им было не до Райвиона. И вот тогда в Форменос пришёл Келегорм. – Я нужен тебе, отец? – негромко спросил он, и даже в неярком свете светильников было видно, как он бледен. Хуан долго доказывал ему, что он нужен своему отцу, Келегорм долго не верил, вспоминая тот разговор, и лишь когда раукар убедил его, что он сам однажды ответил ему, Хуану, тем же “не надо!” на искреннее предложение помочь, турнион согласился поехать поговорить с Феанором. И, словно бросаясь на нож, он спросил: Я нужен тебе, отец? Смерти не последовало. – Нужен? – воскликнул Феанор. – Нет, ты не просто нужен, ты необходим мне! Только ты можешь заняться Райвионом! Его некому растить. А ты – ты уже взрослый настолько, что можешь воспитывать брата. – Хорошо, отец. Келегорм не вполне понял, чего хочет от него Феанор, да и, честно сказать, судьба младшего брата была сейчас ему безразлична. Он был готов на всё после слов Феанора “Ты необходим мне!” Как Финвэ был для Феанора и отцом, и матерью, так и Келегорм стал тем же для Райвиона. Третий сын Феанора (едва ли ни единственным из нолдор) почти не посвящал времени мастерству, не чувствуя в этом необходимости – ибо отец сказал, что он должен вырастить брата. Это и будет его главным творением. А из серебрина пусть плетут другие. Сколько себя помнил Райвион, брат всегда был рядом с ним. Это было привычно, и особых чувств не вызывало. Как воздух, когда дыхание не затруднено. Зато каждая встреча с отцом была праздником. Райвион ждал её, мечтал о ней и был счастлив, когда Феанор появлялся, говорил с ним, а иногда (о, верх блаженства!) сам, сам учил его чему-то. Келегорм, Махтан и другие тоже наставляли его, но разве сравнится обычный урок с тем, когда тебя учит сам!.. И никто не удивился, когда Райвион взял себе имя отца. Куруфинвэ. По-форменосски – Куруфин. Нерданэль, узнав об этом, презрительно хмыкнула. У неё к тому времени подрастали близнецы. Разговор был с глазу на глаз. Феанор знал, что его жена мечтает о дочери. Чувствуя себя виноватым перед нею (ведь не может же её ненависть к нему быть беспричинной! – а значит, он всё же виновен, хотя не понимает, как и чем), он и сам желал ей девочку. А вместо этого – не один сын, как раньше, а целых двое! И Феанор тогда сказал: – Они твои. Расти их, как сочтёшь нужным. Я никогда не вспомню о своих правах на них. ...Никто тогда не подозревал, что спустя много лет близнецы приедут в Форменос сами. Тайно от матери. Феанор не нарушит слова. * * * Обо всём этом, включая разговор над колыбелью новорожденных близнецов, Феанор не смог рассказать Карантиру. Не знал Морэфинвэ ни о Райвионе, ни о младших братьях. И предостережение отца “не езди в Тирион!” осталось им непонятым.– Матушка... – Что тебе нужно, Араквэ? – её голос был холоднее Вечной Тьмы. – Матушка, мы не виделись столько лет... – Вот именно. Так зачем же было приезжать теперь? – Но я... – Зачем, я спрашиваю? – Я привез тебе... Вот, взгляни. – Да, хорошая работа. Достойная сына Феанора, – губы Нерданэли искривились. – Прими этот подарок. – Мне не нужны подарки от тебя! Ты столько лет не вспоминал о матери, а теперь хочешь это загладить подарками, – нет, не нужно. – Матушка, что ты говоришь?! – То, что ты слышишь. Мне не нужны подарки сына, годами не думающего о матери. Ступай к Феанору. – Но как же так... – Ступай! Он никому не откроет своего горя – ни отцу, от которого был далёк долгие годы и потому не может довериться сейчас, ни Валатаро Ауле, которому постыдится сказать о жестокости собственной матери. Карантир наглухо замкнётся в себе, и огонь несправедливой обиды будет яростью и гневом пылать в его сердце. Так он научится ненавидеть. Феанор поспешит найти его и, не зная слов утешения, но понимая состояние сына, поддержит тем, что будет рядом. И благодарность отцу станет надолго единственной любовью в душе Морэфинвэ. Многие годы спустя он прольёт первую кровь в Алквалондэ именно из-за того, что Ольвэ оскорбит его отца. И Глядящий-в-Багрянец-Горна станет Кровавым Потоком. * * * В лесах Вечной Осени под деревом сидели двое: русоволосый нолдо, одетый в серые шелка, и огромный пёс, покрытый косматой серой шерстью. Похожие друг на друга донельзя. Только и разницы, что шёлк блестит, а шерсть – нет.Келегорм продолжал говорить, не глядя на собеседника: – Не нравится мне женитьба Куруфина. Хуан не то вздохнул, не то фыркнул. – И жена его не нравится. “А кто она?” – Он нашёл её не то у Яванны, не то у Ваны. Милая девочка. “И этим она тебе не нравится?” – Да! – резко ответил Келегорм. – Именно этим она мне и не нравится. “И Форменос, поди, тебе давно не нравится”. – Да! “И Феанор тебе давно перестал нравиться”. Келегорм вскочил: – Хуан, особенно мне не нравится то, что ты надо мною смеёшься. “Я не смеюсь, – отвечал раукар. – Садись, – он улёгся так, чтобы нолдор мог привалиться к его боку как к спинке кресла. – Садись, садись. Вот так. Удобно?” – Удобно, – буркнул Келегорм, непроизвольно перебирая шерсть на загривке друга. “Ну, давай говорить о женитьбе Куруфина. Так чем она тебе не нравится?” – Во-первых, мне не нравится его жена. Она милая, красивая, поёт-танцует, любит всех и ни капли не похожа на нашу мать. Думаю, из-за этого Куруфин на ней и женился. “И чем же всё это плохо?” – Знаешь, она как цветок. Ещё один цветок Яванны (или Ваны, не помню). Цветком можно любоваться, можно вдыхать его аромат, можно приходить к нему каждый день – но как ты ни люби его, он не поймёт и не ответит. Эта девочка сейчас очарована Куруфином, но она никогда – никогда, Хуан! – не сможет его понять! А это значит.. . “Можешь мне не объяснять, что это значит, – раукар вздохнул. – И этим тебе не нравится его женитьба?” – Нет, этим мне не нравится его жена. Его женитьба мне не нравится другим. “Тем, что он поторопился?” – Скажи мне, Хуан, не припомнишь ли ты ещё один ранний брак, заключённый мало знавшими друг друга принцем и нолдиэ? “Феанор и Нерданэль? Ты думаешь, что Куруфин подражает отцу?” – Именно. Сколько я его помню, он всегда этим занимался – и сознательно, а ещё больше невольно. “Ты хочешь сказать?..” – Всё уже сказано, Хуан. Осталось только надеяться, чтобы у них не было детей. Оба молчали. И если Келегорм не думал ни о чём, то Хуан вспоминал. Раукар пытался вспомнить всё, связанное с Куруфином, но память раз за разом сворачивала на Келегорма. ...Он пришёл тогда к нему. Не к Оромэ – негоже докучать Валатаро своими бедами. И уж тем более не к Феанору. К нему, своему единственному другу. Пришёл и, упав лицом в его шерсть, долго говорил о том, что он ошибся в отце, что надежда на то, что он нужен Феанору как сын, а не как лишние руки и разум, эта надежда полностью – полностью, Хуан! – оказалась лишь мечтой. Брата, конечно, нельзя бросить, и волю отца – вырастить его – я исполню, но, Хуан, Райвион боготворит отца и как ему объяснить, что и он нужен Феанору не больше, чем я?! “Не стоит объяснять, – ответил тогда Хуан. – Любовь ослепляет, а зрячесть тяготит. Милосерднее оставить его в ослеплении”. А потом пришла новая напасть. Юный Куруфин, в своей бесконечной преданности отцу, не желал звать Келегорма иначе, чем отцовским именем. Тот же, отрёкшийся от обоих имён, данных родителями, не мог этого допустить. И потому между Оромэ и Келегормом состоялся наконец такой разговор: – Ты жесток с Куруфинвэ. Ты же знаешь, как он любит Феанора. Ты должен понимать, насколько ему больно видеть, что ты отказываешься от первого из даров вашего отца. – Валатаро, я понимаю! Но пусть он поймёт, насколько больно мне слышать это имя! Там, где прозвучит “Рамафинвэ”, прозвучит и “Истимо”, а я не хочу опять делать выбор между отцом и матерью! Ни в чью сторону! Довольно я разрывался между ними! Оромэ холодно посмотрел на него: – Ты не хочешь разрываться между отцом и матерью – и поэтому Куруфинвэ должен разрываться между отцом и тобой? Келегорм вздрогнул, как от удара. Расширенными от ужаса глазами он посмотрел на Охотника, ища у него защиты от осознания того, что он ввергает брата в те же мучения, которых бежит сам. Молчание длилось долго. Наконец Келегорм глухо проговорил: – Пусть зовёт меня как хочет. Хоть Истимо... Валар вновь сурово посмотрел на юношу: – Именем “Зрящий Истину” нужно гордиться, Келегорм, а не бросать с пренебрежением. Сын Феанора нахмурился и проговорил: – Наверное, я бы гордился им, если бы мать не назвала меня так, чтобы досадить отцу. Оромэ заботливо обнял его рукой за плечи: – Итак, ты позволишь брату называть тебя “Рамафинвэ”? – Я уже ответил, Валатаро. Пусть зовёт так, как хочет. “Братья всегда были вместе, – продолжал думать Хуан. – Так почему же Куруфин вдруг – единственным из сыновей Феанора! – женился? Только ли из подражания отцу? Или он почувствовал отчуждение Келегорма и испугался одиночества?.. Но если его жена и впрямь милый цветок, то мне жаль Куруфина! Прав Келегорм: лишь бы не было детей...” Хуану не дано знать, что эта мольба бесплодна: очень скоро у Куруфина родится сын. Келебримбор. И всего через несколько лет Куруфин с женой окончательно поймут, насколько они чужды друг другу. Особенно когда сын Феанора серьёзно заговорит о Походе. Его жена никогда не поймёт, зачем нужно уходить из Валинора. ...Она такая нежная, такая беззащитная! Он мечтал оберегать её всю жизнь, любить и лелеять, а ей – ей ничего этого не нужно. Не тревожь меня! – качает лепестками цветок. – Ты обжигаешь меня своей страстью, и я боюсь завянуть. Ты хочешь вырвать меня из родной земли – и я умру. Отойди, отойди, не тревожь меня... И он отошёл бы, ушёл бы совсем – но сын! Ведь ей будет больно, если он заберёт сына с собой! И Куруфин тогда вспомнит, что сделал отец. И скажет жене: – Нам не быть вместе, и я ухожу. Но не хочу тебя лишать сына. А по закону нолдор он должен следовать за отцом. Так вот: я отказываюсь от него. Я его никогда больше не увижу. Если он сам придёт ко мне – прогоню. Расти его так, как ты сочтёшь нужным. И цветок кивнёт лепестками, едва ли понимая, какую великую жертву принёс сейчас этот нолдор, подобный колючему порывистому ветру. И цветок не поймёт, что он полил её корни кровью собственного сердца. А Куруфин уйдёт. И единственное, что будет утешать его в боли отчаянья, это то, что Куруфинвэ некогда поступил так же. | |
|