На главную страницу "Форменоса" На главную страницу
портал "Миф" К оглавлению "Эанариона"

Глава 3.
Об освобождении Сильмарила

Некогда в немеркнущем Свете Древ Амана воспитывал владыка Оромэ своих бойцов. Пятеро нолдорских юношей были его учениками, лучшим из них – Курутано, сын Махтана, немногим уступали ему Келегорм с Куруфином и старшие сыновья Альвдис Кроткой. Но пронеслись годы – и не стало Махтана и Келебринмайта, и никто не ведал, куда ушел следом за супругой Курутано, лишь Келегорм с Куруфином вершили волю Охотника. Однако горечь потерь затмила их разум и Клятва застилала им глаза, и они предавали свой долг и служение Охотнику, мня, что остались Ему верны.
И Владыка Оромэ, никогда не бывший безучастным к судьбам эльдар и атани, искал нового вершителя Его воли, того, кто был бы сильнее всех и телом, и духом, кто мог бы бросить вызов Ангбанду, когда уже не опасны стали для Моргота Келегорм и Куруфин.
И новым вершителем воли Охотника стал не эльда, но атан, ибо люди в ту пору были безмерно могущественнее эльдаров, хотя и безмерно слабее. Слабостью людей был их короткий век, и меньшая выносливость, а могуществом - сила их духа, ибо тот, чья жизнь подобна падающей звезде, торопится прожить её достойно. И еще сила людей была в том, что считал их Моргот не стоящими его внимания, и удар, нанесенный Черному Властелину человеком, мог быть внезапным и потому - удачным.
Человеком, которого избрал Оромэ, стал Берен, сын Барахира из рода Беора.

Он многие годы провел в лесах Дортониона - сначала в отряде отца, а затем – один. Он научился понимать, что Лес – надежнейший союзник против Врага, что этот союзник живет своей особой жизнью и надо уважать хозяина, если хочешь рассчитывать на его гостеприимство и помощь.
Ни одно дерево не смел срубить Берен, если только не было оно сухим; ни одно животное не смел он убить, если только смерть не облегчала его мучения.
Лес платил ему сторицей и за истребление чудищ, и за вежество – даже самый хитроумный враг не мог взять след Берена, и всегда в своих блужданиях по лесу находил юноша и дрова, и воду, и пищу.
Но не может одинокий охотник противостоять той Силе, что с каждым днем всё больше превращала Нагорье Сосен в Лес Мрачных Теней – Дэльдуват. И Берен неминуемо погиб бы в схватке с сильнейшим, если бы сила, которая показалась юноше Роком, а на самом деле была волей Владыки Оромэ, если бы эта сила не повела его на юг, через многие тяготы – в нетронутые войнами леса Дориата.
Страшен был путь через Горы Ужаса и выжженные леса Нан Дунгорфеб. Много раз приходилось Берену вступать в схватку с чудовищами, как испокон веку делали это витязи Оромэ. И чудилось сыну Барахира, что неведомая сила хранит его, ибо выходил он живым из поединков, сулящих гибель, и ни разу не оступалась нога его на узкой горной тропе или в трясине болот, и хоть истерзан он был тяготами дороги и борьбой со злыми чарами, наполнявшими эти места, – но остался жив.
И исполненный той силы, что наделил его Владыка, и той, что от роду была присуща ему, и той, что приобрел он за годы суровых странствий, исполненный всей этой силы, прошел Берен сквозь завесу Мелиан, ибо огнь человеческого сердца и сила Валара – могущественнее чар майэ.
У Берена была Сила, у Лучиэнь – Свет. Он был молод – не только по счету эльдаров, но и по счету людей, – и всё же волос его коснулась седина и морщинами было изрезано чело. Она родилась на заре народа эльдар, за много веков до восхода Солнца – и была юной, как юной бывает весна, хотя и несчетные столетия приходит она в мир. Он испытал почти все беды, какие могут обрушиться на человека, ее же отец и мать всею силой власти и магии ограждали от страданий мира. Он всю жизнь сражался, чтобы вернуть миру сияние Красоты, которой он никогда не видел, но в которую верил свято; она же лишь Красоту и знала, но сердцем чувствовала, что великой ценой оплачивает мир прекрасный покой Дориата. Он обладал Силой и тянулся к Свету; она обладала Светом и тянулась к Силе.
И в лесах Нэльдорета, где власть Охотника никогда не ослабевала, странный Путь привел Лучиэнь туда, где, изможденный тяжелой дорогой, без чувств лежал Берен.

* * *

Слушая его рассказы о мире крови и слез, она словно прозревала. Доселе она никогда не думала о том, что же лежит за границами Дориата – она от рождения знала, что там хуже, чем здесь, и этого ей было довольно. Теперь ей открылось, что цена этому благополучию – предательство ее отцом сородичей. И она чувствовала, что словно не жила до сих пор, – узнав о войнах, столетьями сотрясавших Эндорэ, она не могла уже проводить дни в песнях и танцах, как прежде. Она поняла, что тот Свет, что излучала она, не может принадлежать ей одной, что его ждут в мире крови и слез.
И она сказала Берену:
– Уведи меня отсюда.
Берен опустил лицо в ее душистые волосы и тихо ответил:
– Я рад бы навеки остаться здесь, с тобой... Но ты права. Тем, кто сражается, нужна сила моего меча и твоих чар. Но как тяжело уходить!..
Она обвила его шею руками:
– Я ведь буду с тобой. И тебе не будет тяжело.
– Со мной... – медленно проговорил Берен. Вдруг он отстранился от нее, взгляд его стал холоден:
– Лучиэнь, я не могу просто взять и увести тебя. Я сам буду себя презирать, если окажусь похитителем чужой дочери. Я должен просить у Тингола твоей руки.
Лучиэнь побледнела, страшась гнева отца. Каким хрупким оказалось счастье!
Но она знала, что Берен прав, и ответила:
– Хорошо. Пойдем к нему.

Всем известен приговор Тингола. Как ни любил он свою дочь, но ее разбитое сердце значило для него гораздо меньше, чем ущемленная собственная гордость. Что было ему до любви Лучиэни к Берену, если он считал, что смертный не достоин стать его зятем? И была поражена Лучиэнь бессердечностью своего отца, и поняла, что его воля больше не закон для нее.

Тингол приказал, чтобы отряд воинов с почетом проводил Берена до границ Дориата. Сын Барахира посмеялся в душе: “Король думает, что у меня не достанет духу даже отправиться на подвиг, что я тайно останусь в лесах Нэльдорета. Видно, по себе судит о моей решимости и честности Тингол!”
Они шли через весь Дориат на запад, ибо Берен понимал, что не пройти ему вновь через Горы Ужаса, и решил направиться в Нарготронд и просить совета у Финрода Фелагунда, жизнь которому некогда спас Барахир. И вот, когда граница Дориата уже была близка, путников остановила наставшая ночь. С удивлением увидел Берен, что провожатые его один за другим опускаются на мягкую траву, засыпая столь крепко, как никогда прежде не доводилось эльфийским воинам.
И когда все синдары уснули, на поляну вышла Лучиэнь. Глаза Берена засияли счастьем, едва он увидел любимую.
Но как изменилась она! Печальным стало лицо ее, опустились уголки рта, суровым стал взгляд прекрасных очей. Не шелка и драгоценности были на ней, но простое платье и нехитрый дорожный плащ. Она подошла к Берену и сказала:
– Твои спутники, вернее, твоя стража, не помешают нам – они крепко заснули.
– Что ты задумала? Я вижу, ты пришла не просто затем, чтобы попрощаться.
– Я хочу уйти вместе с тобой, Берен. Мой отец предал меня, – боль слышалась в голосе Лучиэни, – он хочет погубить тебя, ибо считает, что смертные не достойны породниться с ним. Он не может понять, насколько я люблю тебя, что твоя смерть будет и моей смертью, что если не станет тебя, то я уйду из этого мира так, как уходят атани. Берен, мой отец предал меня, и я вправе презреть его волю. Не в его силах вершить мою судьбу – это мое право. И я говорю: не нужно брачного выкупа, уйдем отсюда навсегда, уйдем мужем и женою.
Берен медленно склонился к ногам любимой. Когда он поднял голову, то Лучиэнь увидела, что лицо его искажено невыразимым страданием.
– В один миг ты сделала меня счастливее всех живущих и всех несчастнее. Не услышать мне в жизни слов слаще тех, что ты сейчас сказала. И могу ли я желать себе лучшей доли, чем та, что ты мне предложила?
Лучиэнь испугалась муки в его взгляде, испугалась того, что он хотел сказать. И она спросила, трепеща:
– Так что мешает нашему счастью, Берен?
– Честь, – ответил он. – Если я уведу тебя сейчас, то все назовут меня трусом, который поклялся совершить небывалое, но потом одумался, понял, что не под силу ему исполнить обещанное, и как бесчестный вдвойне, похитил королевскую дочь, раз не может он уплатить брачный выкуп.
– Но это только молва, Берен. Что она значит для нас?
– Да, это молва. Да, мы с тобой знаем, что это будет ложь. Но эту ложь станут повторять всякий раз, когда заговорят о Доме Беора. Мой позор падет на весь мой род – и на предков, и на потомков. Разве можем мы допустить это?
Лучиэнь молчала. В ее глазах блестели слезы.
– Да, наша жизнь коротка. Но тем сильнее память народов атани. И пятно на чести ничем не смыть в людской памяти.
Дочь Тингола беззвучно рыдала, закрыв лицо руками. Наконец, она опустила руки и тихо сказала:
– Уходи. Уходи один. Добудь Сильмарил, как того требует мой отец. Но вернись живым ко мне!!

* * *

Берен шел в одиночестве через Хранимую Равнину – Талат Дирнен. Дориат остался позади, и позади осталась горделивая уверенность в своих силах. Чем дальше уходил сын Барахира от Лучиэни, тем яснее понимал, что невыполнимым было дело, за которое он взялся. Он пытался вспоминать время, проведенное с любимой, надеясь в этих грезах почерпнуть силу, но образ Лучиэни словно растворялся в дымке, и счастье в лесах Нэльдорета казалось Берену прекрасным сном.
Зато ему ясно вспоминался Тингол. И еще – утро после прощания с Лучиэнью. Никогда в жизни не видел Берен такого изумления на лицах эльдаров, как в то утро, когда они обнаружили, что он не сбежал. Их предводитель даже спросил его, забыв о приличиях: “Неужели ты действительно надеешься добыть Сильмарил?”. Берен ответил тогда: “Я дал слово”.
Но идя по Хранимой Равнине, он вновь и вновь вспоминает этот вопрос синдара. И всё меньше способен он ответить на него так же уверенно, как тогда.
Отчаянье почти овладело им, когда он пришел к вратам Нарготронда.

Кольцо, что некогда подарил Фелагунд Барахиру, послужило Берену пропуском – как только владыка Нарготронда получил перстень, Берена сразу же провели к Финроду. Молва о неслыханном брачном выкупе, что потребовал Тингол, уже дошла до Нарготронда – Берену не нужно было рассказывать свою историю.
Эльф посмотрел в глаза человеку и спросил:
– На что ты надеялся, когда согласился?
Берен медленно ответил:
– Отказаться – значило убить ее и себя сразу же. Так – есть надежда, – он помолчал и добавил: – Я слишком люблю ее. Я найду в себе силы это совершить.
Финрод долго молча глядел на перстень Барахира. Потом встал и, одев Берену его на палец, сказал:
– Ты пришел просить у меня помощи именем своего отца. Не стоит. Не во исполнение моего долга перед Барахиром, но во имя Любви помогу я тебе, Берен. Ибо слишком хорошо я знаю, что такое разлука с любимой. Не желаю я, чтобы и ты испытал эту страшнейшую из бед, и потому – помогу. Ты говоришь: есть надежда. Я думаю – ты прав, и Любовь победит там, где терпят поражение армии. А если и Любовь бессильна – значит, не победит ничто. Но зачем жить тогда?

Несколько дней ушло на сборы, столь же тайные, сколь и поспешные – Финрод опасался возвращения Келегорма и Куруфина с объезда границ. Владыка Нарготронда почти никому не говорил о Берене и об их походе. Лишь Ородрет был полностью посвящен в тайну.

Они вернулись раньше, чем их ждали, и сразу же поспешили к Финроду.
– Что за гостя ты принимаешь? – крикнул Келегорм с порога.
– Здесь я хозяин, – невозмутимо ответил Фелагунд, – и ни перед кем не отвечаю я за моих гостей.
– Это верно, – ледяным голосом сказал Келегорм, – но мы спрашиваем тебя не как гости хозяина, а как старшие родичи младшего. Итак, здесь Берен.
– Да, – глухо ответил Финрод.
– И ты хочешь помочь ему?
– Откуда вы знаете?! – вопрос был так неожидан, что Финрод не смог скрыть изумления.
– Ты не ошибся, брат, – сказал Куруфин Келегорму.
– А слышал ли ты о Клятве Феанора? – грозно спросил Келегорм. – Слышал ли ты, что мы поклялись преследовать всякого (всякого, Финрод!), кто попытается завладеть Сильмарилами?
– Да, слышал! – гневом исказилось лицо Финрода. – Слышал слова, которые были и остаются словами! Легко вам во имя Клятвы убить и Берена и меня, но слишком коротки ваши мечи, чтобы достать Черного Врага на троне Ангбанда! Берен отважился пойти добыть Сильмарил для другого, вы же пять столетий боитесь пойти добыть его для себя!
– Ты не смеешь так говорить, сын Финарфина, – сквозь зубы процедил Келегорм, сжимая рукоять меча. – Ты не смеешь попрекать меня кровью сыновей Альвдис. Ты не смеешь попрекать меня моей местью за Келебринмайта. Ты – сын труса и сам трус, прячущийся за спинами людей!
Куруфин испугался безумной ярости Келегорма. Он поспешно заговорил, надеясь, что гнев брата тем временем остынет:
– Ты обвиняешь нас без вины, Фелагунд. Когда-то Курутано мог приблизиться к Сильмарилам, но понял, что Алмазы ему не освободить, а его жизнь слишком нужна нолдорам, чтобы он ни за что расстался с ней. Его советом пренебрегли Пять Вождей, столь же безрассудные тогда, как ты и Берен. Ты знаешь, как заплатили мы за наш порыв – не только жизнями наших воинов, не только жизнями сыновей Альвдис, но и величайшей войной для всего Белерианда, ибо удар наш был для Черного Властелина всё равно что укус насекомого для зверя: урона он не наносит, но приводит во всесокрушающую ярость. И если ты сейчас пойдешь с Береном, и если, по несчастью, дано вам будет приблизиться к Сильмарилам, то безумие ваше будет роковым не только для вас, но и для всех, кто чудом уцелел в этих войнах, ибо за дерзость вашу отвечать придется всему Белерианду!
– Некогда Маэдрос удерживал сыновей Альвдис от похода, – подхватил Келегорм. – Они пренебрегли его советом – и пали. Теперь мы говорим тебе: если ты любишь свой народ, если ты не хочешь новой гибельной войны в Эндорэ, то долг твой – ни только не ходить с Береном, но и удержать его любой ценой.
– Я дал Берену слово, – ответил Финрод.
– Слово погубить свой народ? – спросил Келегорм.
– Я дал Берену слово, – повторил владыка Нарготронда.

* * *

Лучиэнь сидела у лесного озера. Была ночь, и звезды отражались в воде. Принцесса тихо напевала, глядя на зеркало воды. Она силилась увидеть, что происходит с Береном, но старания ее были тщетны. Она лишь чувствовала угрозу, чью-то злую волю, направленную на него, но чью? – она не могла понять. И она пела в тоске.
Даэрон, первый менестрель двора, давно был влюблен в Лучиэнь. Он знал, что его любовь безнадежна, что Тингол никогда не отдаст ему дочь. И Даэрон наполнял свои песни любовью и болью; и часто он бродил по лесам Нэльдорета в одиночестве, мечтая о той, что была недоступна.
И в ту ночь он вдруг услышал ее пение. И он поспешил на этот голос, не в силах остановиться, даже если бы и желал.
Даэрон неслышно приближался, жадно внимая пению любимой. И вдруг его точно огнем обожгло – ибо Лучиэнь, принцесса синдаров, пела песнь атани.
Песня оскорбляла слух Даэрона – язык людей казался грубым, мелодия – слишком простой, а слова... слова ее были для Даэрона ужасны, ибо говорилось в песне, что девушка готова пойти за любимым на край света.
Ревность черной волной захлестнула сердце Даэрона. Лучиэнь, его Лучиэнь посмел любить какой-то человек, посмел увлечь ее настолько, что она тоже полюбила его! Но нет, Даэрон заставит ее забыть этого смертного! Он донесет обо всём Тинголу, и король позаботится, чтобы не ушла его дочь на край света за Береном. А может быть... может быть, в благодарность за донос он отдаст Лучиэнь ему, Даэрону, в жены? О счастье, как ты близко!
И Даэрон поспешил в Менегрот.

Реальность перестала существовать для Лучиэни, она не замечала ничего, что происходило вокруг, – ни нового гнева отца, ни ее заточения на Хирилорне – ее взгляд был обращен за пределы Дориата, в те дикие места, по которым пробирался Берен.
И однажды словно яркой молнией осветился ее мысленный взор, и она увидела.
Горстка смельчаков, стоящая подле Тол-ин-Гаурхота. Напротив них – одинокая фигура в черном. Безоружный против воинов. Мирный против дерзких захватчиков.
Но на этот раз обман его не удался. Верно, не было ныне злобы во взоре того, кто по трупам поверженных им эльдаров вошел в Минас Тирит и превратил его в Тол-ин-Гаурхот. Верно, не было ныне даже кинжала на поясе того, кто был неуязвим для эльфийского оружия, чьей волей вся округа была пронизана смертоносными чарами. Будучи безоружным сам, он поднял против Берена, Финрода и их спутников армию незримых бойцов.
И Финрод принял вызов, ответив на магию магией. И Сила чар, та, что издревле в Средиземье именовалась Песнью, схлестнулась с другой Силой, с другой Песнью.
Сила одного была Черной Тенью, окутавшей север и неумолимо простиравшейся на Белерианд, Воля и Власть вели ее. Сила другого была Радостью Мира, красотой, которую так легко разрушить и так трудно сохранить. И Финрод слабел. И защищая Красоту преходящую, воззвал он к Красоте нетленной, к Владыкам Валмара. И зов был услышан.
Зов был услышан, но остался без ответа.
Проклял некогда Мандос всех, кто последует за Феанором, и никому из Нэйтани Нолдор не желали более помогать Владыки Арды ни в неправом, ни в правом деле. И всего безнадежнее дожидаться их помощи было стремящемуся за Сильмарилом Финроду, ибо, добудь Фелагунд и Берен Алмаз, они принесли бы его в Нарготронд, где сыновья Феанора сумели бы завладеть наследием отца.
И в ненависти к Дому Феанора и всем, кто последовал за Отступником, Валары отказали в помощи Финроду и тем помогли Саурону.

И в тот час, когда Берен брошен был в подземелье Тол-ин-Гаурхота, Лучиэнь устремилась ему на помощь, как вырывается из клетки птица. Никогда еще заклятия и чары не давались ей так легко, как теперь, когда она усыпляла стражу, выбиралась из своей темницы, покидала родные места. Как путник, идущий к дальнему костру в ночи, не видит ничего вокруг, так и Лучиэнь не замечала ничего, спеша к томящемуся в темнице Берену.
Сила ее чар скрыла принцессу от синдаров, но не смогла скрыть от орков. И как ни осторожно пробиралась Лучиэнь по Талат Дирнен, но была замечена слугами Врага, и пришлось ей обороняться.
Чары принцессы Дориата были могущественны, и она повергала орков и варгов одного за другим – и всё же не уцелеть было тогда Лучиэни, если бы ни пришла вовремя помощь. Но два всадника на прекрасных эльфийских конях вдруг набросились на орков, а пес, что был с ними, без жалости расправлялся с варгами.
Скоро всё было кончено. Один из всадников – тот, чьи волосы были светлее, осанка величественнее, а взгляд жестче, – подошел к Лучиэни, обессилевшей от усталости и ужаса боя, и сказал:
– О арвен, госпожа, тебе не следовало одной отправляться в эти места. Скажи нам, кто ты, – и мы отвезем тебя к твоим родным.
– Я ушла от родных, – тихо ответила девушка. – Я не вернусь в Дориат. Я должна найти моего жениха.
– Ты из Дориата? – огонек на мгновение зажегся в глазах ее спасителя. – Кто же твой отец?
– Тингол.
– Так ты Лучиэнь?! – и когда она кивнула, ее спасители переглянулись – их лица сияли торжеством, но едва живая девушка этого не замечала.
Тарвен, – вновь заговорил русоволосый, – вы не должны так подвергать свою жизнь опасности. Вам следует поехать с нами в Нарготронд....
– В Нарготронд?! – воскликнула Лучиэнь. – Да, конечно, я поеду с вами. Ведь в Нарготронд шел Берен. Вы что-нибудь знаете о нем?
– Увы, тарвен, мы знаем лишь, что он был там. Мы были в отъезде, когда он покинул пещеры вместе с Фелагундом. ....Но нам с вами, тарвен, не следует задерживаться в поле – вам нужен отдых и Нарготронд ждет вас.
Лучиэнь внимательно посмотрела на собеседника и спросила:
– Ошибусь ли я, если обращусь к тебе “таро”?
– Нет, госпожа. Я – Келегорм, принц Дома Феанора, в прошлом – владыка Аглона. Со мною мой брат Куруфин.

* * *

Сыновья Феанора привезли Лучиэнь в Нарготронд, окружив ее всей возможной заботой и проследив, чтобы никто из верных Финроду не узнал о ней, чтобы подле принцессы были только слуги сыновей Феанора, чтобы не могла они ни узнать о Берене, ни бежать к нему.

– Это удача, брат! Неслыханная удача! – говорил Келегорм, возбужденно расхаживая взад и вперед. – Дочь Тингола в наших руках! Одно наше слово – и вся армия Дориата в наших руках. Я заставлю Тингола слушаться меня – и все синдары, способные носить оружие, станут нашими бойцами. Мы соберем уцелевших нолдоров, мы поднимем армии синдаров – и тогда мы сокрушим Ангбанд!
– Как ты сумеешь сделать это?
– Я возьму в жены Лучиэнь – и Тингол не посмеет отказать зятю.
– Да, – со вздохом сказал Куруфин, – тебя достойна такая красавица-жена.
– Красавица? Дочь Тингола еще и красива? – недоумённо спросил Келегорм.
– Как, ты не увидел ее красоты? Она затмевает всех эльфийских женщин, как Исиль в полнолуние затмевает все звезды!
– Какие слова, – усмехнулся Келегорм. – Нет, брат, я не видел ее красоты, и мне нет дела, хороша ли собой дочь Тингола. Для меня нет в мире красоты и нет в жизни радости с тех пор, как погиб Келебринмайт. Мне нужно войско, чтобы отомстить за него, – и Лучиэнь принесет мне войско в приданое.

Тарвен, довольны ли вы, как с вами обходятся здесь? – учтиво спросил Куруфин, входя к Лучиэни.
– Благодарю, вполне, – тихим голосом ответила она. – Всё, чего бы могла пожелать принцесса, появляется у меня раньше, чем я успеваю попросить. Я благодарна вам и вашему брату... – она замолчала, потом подняла глаза на Куруфина и тихо, но твердо сказала: – И всё же у меня есть к вам одна просьба.
Тарвен, всё, что в наших силах...
– Я прошу вас – отпустите меня. Мой жених в беде, я должна поспешить к нему. Я была бы счастлива пользоваться вашим гостеприимством, но я не могу отдыхать здесь, когда нуждается в мой помощи тот, кто мне дороже всех на свете.
Тарвен, не я распоряжаюсь здесь, а мой брат. Я передам ему ваши слова.

Куруфину было жаль Лучиэнь. Он был далек от того, чтобы осуждать брата, он понимал, что Келегорм прав, используя дочь Тингола в святом деле мести, – и всё же в глубине души ему было стыдно за их обман и обидно, что она, такая прекрасная, всего лишь орудие в руках Келегорма, который совершенно равнодушен к ней.
Безучастность Келегорма заметила и сама Лучиэнь. Прекрасная, как заря мира, она привыкла к тому, что все смотрят на нее с восторгом, что от ее лица не могут оторвать взор, – так смотрят на нее все, но не он, не этот царственный нолдор в синих траурных одеждах, чьи манеры безупречны, слова учтивы, но лицо каменно-непроницаемо. Когда он приходил к ней – сначала справиться, хорошо ли одна отдыхает, а потом убеждать, что никак ей нельзя покидать безопасный Нарготронд, а Берена они разыщут сами, – то Лучиэни казалось, что его слова произносит не он, настолько безучастен он был к тому, что говорит. Но самым странным и почти пугающим было то, что он ее словно не видел, – ничто не менялось в его взгляде, смотрел ли он на нее или мимо. Это странное сочетание участия и равнодушия заставляло Лучиэнь опасаться Келегорма.
Однако поделать она ничего не могла: клетка ее была золотой и – надежно запертой.

– Брат, тебе хорошо было бы послать ей подарки. Пусть она хоть немного привяжется к тебе. Пусть думает, что ты ее всё-таки любишь.
– Да, ты прав. Надо что-то подобрать ей... – Келегорм нахмурился, видно было, что ему совсем не хочется думать о нарядах и украшениях для Лучиэни.
Куруфин понимал настроение брата:
– Тебе делать подарки ей – только лишняя обуза, не так ли?
Келегорм кивнул.
– Тогда, может быть, я ей что-то поднесу от твоего имени?
– Я буду тебе благодарен, брат, – ответил Келегорм, но тут же осёкся и внимательно посмотрел на Куруфина. – Скажи мне честно: ты влюблен в нее? Если это так, то почему бы ей ни стать твоей женой?
Куруфин опустил голову, помолчал, потом поднял глаза и ответил:
– Нет. Нет, я не влюблен. Верно, она очень красива и смотреть на нее – радость. Но я не желаю ее себе в жены. Мне жаль ее, вот я и пытаюсь скрасить ей заточение.
– Куруфин, не обманывай себя и меня, пока еще можно что-то изменить.
– Я не обманываю. Зятем Тингола должен стать третий сын Феанора, а не пятый. Хорош из меня будет владыка Дориата, если четверо моих братьев смогут отменить любой мой приказ. Поверь мне, когда ты женишься на Лучиэни, я не пойду слагать песни об утраченной любви.
Братья посмотрели друг другу в глаза, и не было мысли, которую бы один утаил от другого.

Лучиэнь верила словам Келегорма, что отправлены отряды разыскать и спасти Берена. Спокойствие стало возвращаться к ней. А когда она получила подарки владыки Аглона, то совсем перестала страшиться его – ведь он повел себя так, как поступил бы любой мужчина на его месте.
Лучиэнь была слишком честна сама, чтобы верить в предательство других.
Ей не было известно ничего о пребывании Берена в Нарготронде; она не знала о планах Келегорма и о том, что синдары по приказу Тингола разыскивают ее, что слуги Келегорма встретили их и привели к господину, а тот отдал им письмо к Тинголу. Письмо гласило: “Твоя дочь в моих руках. Поторопись дать согласие на брак, ибо она всё равно станет моей женой”.
Лучиэнь не знала, как Келегорм смеялся над ее отцом, вспоминая горделивый отказ Тингола помочь нолдорам: “Когда-то владыка Дориата говорил, что ни один нолдор не ступит на его земли, если только не будет на то воли Тингола. Теперь ему придется поспешить повелеть это! В дни первых рассветов Анара он оскорбил нас – но я не мстителен: я не отвечу оскорблением на оскорбление, я не растопчу ни его честь, ни честь его дочери. Если, конечно, Тингол поторопится”.

Как некогда в Дориате, она вновь сидела неподвижно, устремляя мысленный взор к жениху. И снова не видела ничего, только чувствовала всё нарастающую угрозу. Но кому грозила беда – ей или Берену – она не могла понять.
Вдруг резко распахнулась дверь, и это заставило девушку вернуться из мира ее мыслей – она вздрогнула от неожиданности.
Вошел Келегорм. Ни любви, ни даже привычной почтительности не было на его лице – он вошел в ее комнату так, как входит хозяин в свои покои. Лучиэнь сжалась от страха. Сын Феанора посмотрел на нее холодным взглядом и сказал:
– Лучиэнь, ты будешь моей женой.
Она обомлела. Она не поверила. Она взглянула на него – и увидела владыку, для которого весь мир делится на врагов и исполнителей его воли, для которого нет личностей, а есть только средства. Лучиэнь не хотела верить, что и она для Келегорма – лишь фигура в игре.
Она упала перед ним на колени и воскликнула:
Таро, пощади! Ведь ты знаешь, что я люблю другого!
Она заливалась слезами – но с равным успехом она могла бы пытаться растрогать камень.
Келегорм молча поднял ее, усадил в кресло. Ни тени жалости не было во взгляде нолдора.
– Ведь ты не любишь меня, я знаю, – говорила Лучиэнь, и голос ее прерывался от рыданий. – И ты знаешь, что мое сердце принадлежит Берену. Ужели возьмешь ты в жены ту, кто всю жизнь будет любить не тебя?
Он, не слыша ее рыданий, пошел к двери. На пороге он обернулся и сказал:
– Мне не нужна твоя любовь, дочь Тингола.
И тогда она всё поняла.

Она поняла, что он – владыка, лишенный владений, – жаждет заполучить новые; что он – полководец без войска – вожделеет не ее, а нетронутый Битвами Дориат. Она поняла, что, будь дочь Тингола безобразна, Келегорм всё равно бы взял ее в жены. Она поняла, что ей нет спасения.
Но спасение пришло. Ибо Владыка Оромэ отвратил свой взор от Келегорма, предавшего служение Охотнику, и волей Владыки пес-раукар Хуан отрёкся от Келегорма и поспешил помочь Лучиэни.
Он пришел к несчастной пленнице и предложил ей бегство.
Она ответила:
– Мне пообещали помощь – и предали. Как я могу кому-то верить теперь?
– Поверь мне, прекрасная Лучиэнь, – сказал Хуан. – Мне нет смысла предавать тебя. Согласие твоего отца уже получено. Либо ты бежишь со мною сегодня ночью, либо станешь женой Келегорма завтра днем.
Она побледнела, вновь услышав имя, ставшее ей ненавистным. Сомнения еще терзали ее:
– Ты – слуга Келегорма. Либо ты предаёшь меня, либо – своего господина.
– Я не слуга! – сверкнули глаза Хуана. – Раукары не служат эльдарам! Мой господин – Владыка Оромэ. Некогда Келегорм был Его слугой, и Владыка велел мне помочь Келегорму в Эндорэ. А сейчас мой долг – помочь тебе освободить Берена.
– Предательство одного порочит многих невинных, – сказала Лучиэнь. – Прости, что не поверила тебе сразу. Поспешим.
Никем не замеченные, они покинули Нарготронд, и Хуан помчался на север, неся Лучиэнь на спине. По дороге Хуан заклинал волей Оромэ всех, кто подвластен Владыке, не открывать Келегорму с Куруфином их пути. Так что когда сыновья Феанора бросились в погоню, то прежние помощники отвернулись от них.

* * *

Хуан стрелой летел в ночи, неся Лучиэнь на спине. От неистового бега пса-раукара у нее кружилась голова, встречный ветер бил ей в лицо и спутывал волосы. Хуан мчался по прямой, не выбирая удобной дороги; если им встречались реки – он просто перепрыгивал их. Была середина ночи, когда сорок лиг от Нарготронда до Теснины Сириона остались позади. Перед Лучиэнью и Хуаном был остров Тол Сирион, а на нем клыками Смерти чернел замок, давший новое имя острову – Тол-ин-Гаурхот. Некогда Финрод и Ородрет выстроили эту крепость и назвали ее Минас Тирит; теперь там властвовал Саурон, а Финрод умирал в темнице.
Крепость казалась безжизненной – ибо населяли ее теперь призраки и варги, а от них нет шума. Неестественная тишина повисла над Тол-ин-Гаурхотом, даже вода Сириона не плескалась, а в черной тени замка казалась застывшей черной лавой.
Твердыне Саурона не нужна была стража, ибо сеть смертоносных чар душила каждого, кто приближался к ней.
Лучиэнь собрала всё свое могущество, данное ей матерью, всю силу своей любви – и медленно, словно она пробиралась через густой лес, пошла к мосту, что соединял Тол-ин-Гаурхот с берегом. В ее сердце не было страха.
И вдруг ей показалось, что день сменил ночь, что воздух разрывается от рева боевых рогов и криков воинов. Это Ородрет, младший брат Финрода, оборонял Минас Тирит от войск Врага.
Эльдар поражал орка, и орк – эльдара. Волкодлак успевал загрызть нескольких, прежде чем в него вонзался десяток посеребренных эльфийских стрел. Трупы падали с моста в реку, грозя запрудить могучий Сирион.
И вдруг вражье войско всё как один обратилось в бегство. Защитники Минас Тирита возликовали. Они поспешили добить отступающего врага. Впереди отряда мчался Ородрет. Лучи Анара золотили его доспехи.
Эльдары почти настигли отступающих, но... встал конь под Ородретом, захрапели, остановились, попятились кони других бойцов. Ужас закрался в сердца нолдоров. Их взгляд останавливался. Их руки роняли оружие. Их тело начинало коченеть.
Ородрет первым понял, что произошло. На магию он ответил магией, на Силу – Силой, на волю – волей, на Песню – Песней, на смертный страх – гордой любовью к свободе. Но Повелитель Призраков был сильнее. Ородрет велел отступать – велел всем, кто еще был в состоянии двигаться. Сам владыка Минас Тирита сдерживал смертоносную Силу, доколь мог. Когда же он без сознания упал на шею своему скакуну, то тот в страхе помчался вместе с последними из отступивших и тем спас жизнь своему седоку.
Боль и ужас ледяными иглами пронизывали сердца тех, кого не смог защитить своей магией Ородрет. Нолдоры без стона падали на землю и умирали без единой раны на теле.
И когда Смерть завладела Минас Тиритом, появился Он. Ни меча, ни кинжала не было на его поясе. Он не торжествовал победу – Он лишь выполнял волю Властелина.
Весь мост и двор замка был завален телами эльдар, надеявшихся спастись, но остановленных Его магией. Словно по мощеной дороге, прошел Он по трупам, а следом за Ним незримым роем вошли Его слуги. Усмехнувшись, Он сказал: “Здесь много мертвечины. Отдайте ее моим собачкам”. И волкодлаки с жадностью набросились на мертвые тела.
Лучиэни казалось, что на стоит в центре этого страшного пира. Вот мертвый нолдор – его тело остыло, в глазах – боль, и на него набрасывается волкодлак, брызжа слюной из огненно-кровавой пасти. Хруст челюстей, чудовищный звук разрываемых тел, запах еще теплой крови... Лучиэни сделалось дурно – голова ее кружилась, в глазах темнело, ноги подкашивались – она вот-вот упадет, и тогда волкодлаки набросятся и на нее, и выпьют ее кровь, и пожрут ее тело так же, как пожирают они тела нолдоров!..
Но девушка собирает остатки сил и мысленно восклицает: “Нет! Этого побоища нет здесь – это только призраки! Всё происходило здесь несколько лет назад!” И чары рассеиваются.
Лучиэнь стоит одна. Снова ночь – взошедший молодой месяц освещает стены замка, серебром блестит в речной воде. Снова тихо – только ветерок колышет травы и поют струи Сириона.
Так в первый раз схлестнулись Песнь Саурона и Песнь Лучиэни. Девушка беспрепятственно взошла на мост.
Только что одержанная победа не утомила ее, а напротив – придала сил. И исполненная могущества, дочь Мелиан воззвала в мыслях: “Берен! Здесь ли ты?” – и услышала ответ.
Но и Саурон явственно слышал ее. Впервые встретил он противника, столь же искусного в Песнях, как и сам Повелитель призраков. И он выслал могучие силы против раукара и дочери майэ.
Словно щитом, заслонялась девушка Силой, Песней своей поражая призраков смерти. И хоть ужас иногда отражался в ее глазах, но каменно-бесстрашным было сердце, и не ослабевала Песня, и гибли слуги Саурона.
Несколько волкодлаков вместе набросились на Хуана – но к тому времени, когда Лучиэнь справилась со своими противниками, Хуан сбросил последнего оборотня в Сирион.
Так второй раз превзошла Песнь Лучиэни Песнь Саурона. Они прошли почти весь мост.
С боков и лап Хуана капала кровь. Лучиэнь боролась с усталостью.
Они подошли к воротам, и девушка воскликнула:
– Гортхаур! Отдай мне то в этой крепости, что мое по праву!
И она услышала:
– По праву от меня получают только смерть! – и в тот же миг громадный черный волк предстал перед ними.
От неожиданности Хуан метнулся в сторону. Лучиэнь собрала последние силы и, словно кинжалом, ударила ими по морде волка. Он взвыл – и в этот миг в его шею зубами впился Хуан.
Воля Охотника придавала силы раукару – злоба и магия Саурона были бессильны перед ним. Повелитель призраков не мог освободиться от хватки Хуана иначе, как став призраком сам.
И лишившись тела, Саурон покинул Тол-ин-Гаурхот, и слуги его со стенанием устремились вслед за господином.
Так третий раз одолела Песнь Лучиэни Песнь Саурона. Захватчик был изгнан, и чары его рухнули.
Край Анара медленно поднимался над горизонтом.

* * *

Лучи солнца коснулись неподвижно лежащей на мосту Лучиэни и истекающего кровью Хуана. В телах обоих едва теплилась жизнь – но благотворящий свет Анара разжигал эту искру всё сильнее. И вот Хуан пошевелился, раны его затягивались, у него хватило сил встать, подойти к Лучиэни. Пес ласково лизнул ее в лицо – она открыла глаза и улыбнулась, удивляясь тому, что осталась жива после этой ночи.
Мимо них с радостными кликами спешили на свободу узники Тол-ин-Гаурхота – с изгнанием Саурона рухнули злые чары и растворились двери темниц. Счастьем сияли глаза атани и эльдаров, они спешили приветствовать тех могучих витязей, что сумели избавить их от заточения у Саурона, – и пробегали мимо бледной и усталой эльфийской девушки, которая сидела на земле, прислонившись спиной к огромному псу. Ее посчитали такой же недавней пленницей, как и они сами, а Лучиэнь была слишком слаба, чтобы сказать им хоть слово, да она и не хотела требовать заслуженной славы. Она молча смотрела на них, надеясь увидеть любимого, – но его среди них не было.
Вышли последние узники, опустел мост, но Берен не появился. И тогда Лучиэнь забыла об усталости и встала – слабая девушка, чье единственное оружие было Любовь, и сила Любви делала Лучиэнь могучей, как войско, несокрушимой, как скала, и величественной, как Царица Мира. Не дрогнув сердцем, вошла она в крепость, где еще явственно ощущались следы злых чар Саурона, – и там, где проходила Лучиэнь, это колдовство рассыпалось, как зола в руках. Так, шаг за шагом очищая крепость, искала она Берена и звала его – но он не слышал ее голоса, ибо успел Саурон наложить сильнейшие заклятия на его темницу, когда узнал, ради кого бросила ему вызов дочь Мелиан.
Лучиэнь обошла многие подземелья – и вдруг почувствовала средоточие губительной магии. Словно клинком из эльфийского серебрина, рассекала она своей Силой паутину колдовства – и сияющая, как белый факел, вошла в темницу, где над мертвым Фелагундом скорбел Берен.
Он зажмурился, увидев ее, – ослепительно сверкавшую Силой в темноте подземелья. Он не сразу поверил, что она – не видение. А потом они бросились друг к другу – и разрыдались от тягости испытаний, выпавших на их долю, и от счастья, что снова вместе. От пережитой боли и обретенной радости они едва ни лишились чувств.

Хуан вынес на спине тело мертвого Финрода, и Берен и Лучиэнь похоронили владыку Нарготронда на высоком берегу Сириона, подле Минас Тирита, некогда им возведенного. Любящие исполнили свой долг перед мертвым королем, но не много слез пролили они на его могиле, ибо счастье обретения друг друга переполняло их души.
И они забыли обо всём, кроме своей любви, и ушли рука об руку на юг, ибо не в силах были они, переполненные счастьем, идти на север, в страну мрака и смерти. А Хуан, видя, что идут они не в Ангбанд, а в те места, где опасность им не грозит, должен был оставить их и вернуться к Келегорму.

Он спокойно шел по Нарготронду, и слуги сыновей Феанора смотрели на него с изумлением и ужасом: как он осмелился вновь показаться на глаза хозяину? – они забыли, что Келегорм вовсе не хозяин Хуану.
Он вошел. Келегорм оторвался от книги, которую читал, спокойно поглядел на раукара и голосом, в котором не было ни гнева, ни боли, ни сожаления, произнес:
– Ты вернулся.
Хуан кивнул. Келегорм опустил голову – видно было, что боль стольких поражений вновь терзает его. И он воскликнул, взывая к состраданию былого товарища:
– Почему, почему ты помог ей бежать?!
Взгляд Хуана отвечал: “То была воля Господина”.
Келегорму едва верилось в это:
– Ужели воля Валатаро Оромэ вырвала ее у меня?
Хуан кивнул.
Сын Феанора побледнел. Известие о гневе Оромэ было таким неожиданным – и таким страшным.
– Чем же я прогневил Владыку? О Хуан, чем?! – он в отчаянье упал перед псом-раукаром на колени, сжимая его голову руками и с мольбою глядя в глаза.
Но во взгляде Хуана он читал лишь жалость. Помыслы Валы Оромэ не были известны раукару.

* * *

Поражение привело Саурона в ярость. Желание мести переполняло его. Он должен был уничтожить Берена и Лучиэнь любой ценой – не потому, что боялся гнева Властелина Ангбанда за потерю Минас Тирита, а просто был обязан рассчитаться. Но насылать орков, призраков и варгов на оскорбителей – бесполезно: магия Лучиэни одолеет их (к тому же, Саурон думал, что Хуан по-прежнему с любящими). И потому он решил погубить их руками эльдаров.
А изо всех эльдар более всего желали гибели Берену прежние правители Аглона.
План Саурона был прост: нолдоры в своей ярости не щадят ни правого, ни виноватого; а что сильнее разъярит сейчас сыновей Феанора, как ни новое изгнание по обвинению, где правда переходит в ложь? – изгнание из Нарготронда.

Вскоре после возвращения Хуана в Нарготронд пришли узники Тол-ин-Гаурхота, и говорили с Ородретом, и постепенно правда открывалась им. Жители Нарготронда узнали о кончине Финрода, а узники Тол-ин-Гаурхота – о подвиге Лучиэни.
И в один голос обвинили в гибели Фелагунда сыновей Феанора, говоря, что те из трусости не посмели пойти против Саурона, а у девушки достал сил сразиться с ним и победить; но еще чаще обвиняли сыновей Феанора не в страхе, а в предательстве – нарготрондцы твердили, что Келегорм и Куруфин дважды предали Фелагунда – заставив его отправиться с Береном и не спася из темницы. Голос Саурона нашептывал эльдарам эти лживые слова – ведь не предавали Финрода сыновья Феанора, ибо он по собственной воле ушел с Береном, и не знали они о том, что он заточен в Тол-ин-Гаурхоте. И еще менее справедливы были обвинения в трусости. И никто не ведал подлинной вины Келегорма и Куруфина – беспощадно-жестокий обман Лучиэни.
Гнев нарастал. Нарготрондцы словно забыли, что Финрод погиб в темнице Саурона – они прямо называли Келегорма и Куруфина убийцами Фелагунда, требуя суда и расправы над ними. Они послали к сыновьям Феанора слуг с требованием явиться.

Когда Келегорм и Куруфин услышали приказ немедленно придти, то Куруфин вспыхнул яростью от такого оскорбления, а Келегорм презрительно рассмеялся:
– Простые нолдоры и Ородрет, сын младшего брата нашего отца, мнят себя в праве нам приказывать? Что ж, я готов потешить их гордость.
– Мы явимся, – ответил он посланцу.

И когда они пришли, то увидели разъяренную толпу, готовую растерзать их на месте, услышали обвинения в тяжком предательстве.
Глаза Куруфина налились кровью от чудовищности наносимого им оскорбления, страшного вдвойне: ведь судить их осмеливались те, кто был по роду и знатности ниже их, и обвиняли ложно. Куруфин пылал от гнева; и если бы кто-нибудь вздумал обнажить против него меч, сын Феанора не задумываясь убил бы его.
Келегорм, напротив, был невозмутим, даже чересчур. Он стоял неподвижно, бледный и казавшийся еще бледнее из-за своих синих одежд, его губы были сжаты, а глаза – полуприкрыты. Безумию толпы он мог противопоставить только свое отчаянное спокойствие.
И если бы им дали возможность оправдаться, то Куруфин стал бы доказывать их невиновность, а Келегорм не проронил бы ни слова в защиту – как некогда их отец в Кругу Судеб: Келегорм, как и Феанор, считал обвинителей недостойными того, чтобы унижаться перед ними, оправдываясь. Лучше принять кару без вины, но не поступиться собственной гордостью.
Ородрет поднял руку – и шум утих. Сын Финарфина спросил сыновей Феанора:
– Что вы ответите на обвинение?
Куруфин рванулся вперед, но Келегорм сжал его руку и, глядя Ородрету в глаза, спросил сам:
– Разве наш ответ для вас что-нибудь значит? Разве вы услышите его?
“Они признали вину! – загудела толпа. – Смерть им!”
Ярость Куруфина уступила место растерянности и изумлению: неужели они сейчас погибнут, и убийцами их будут не слуги врага, а нолдоры? Он посмотрел на брата – Келегорм был по-прежнему спокоен, будто ничего и не происходило. Куруфин не знал, что безучастность брата была маской: он считал нарготрондцев настолько ниже себя, что недостойно обнаруживать перед ними какие-либо чувства.
Снова заговорил Ородрет:
– Совершенное вами предательство заслуживает смерти. Но мы не убьем вас, ибо не хотим носить имя братоубийц, которое отныне будет сопровождать вас, ибо вы – виновники смерти моего брата и нашего государя. Вам нет места в Нарготронде. До захода солнца вы должны покинуть его.
Келегорм и Куруфин ушли, не сказав ни слова.

Своих слуг они отправили вдоль Андрама к Амон Эреб, где прежде был их лагерь, а сами, сопровождаемые только Хуаном, решили обогнуть Дориат с севера, чтобы в схватках с чудовищами Нан Дунгорфеба излить ярость и бешенство, в которое повергло их оскорбление. Они скакали напрямик, не разбирая дороги, и гнев их сулил смерть каждому, кто встретится им на пути.
Они скакали, не отдавая себе отчета в том, куда спешат, и не зная, что их направляет воля Саурона, который смеялся над ослепшими от ярости нолдорами и предвкушал скорое свершение мести.
Они миновали Талат Дирнен, въехали в Брефиль – и на одной из полян внезапно увидели Берена и Лучиэнь.

Они увидели виновников их изгнания, и в безумной ярости они были готовы назвать любящих виновниками всех своих бед. И прежде чем те заметили нолдоров, быстрее, чем молния прорезает небо, пронеслась в мозгу Келегорма мысль: “Лучиэнь должна принадлежать мне! Ты не отнимешь у меня то, что мое по праву!” – и он пустил стрелу в Берена. Стрелы одного из лучших учеников Оромэ не знали промаха, и Берен неминуемо погиб бы, если бы Хуан ни залаял, предупреждая его об опасности, – сын Барахира внезапно обернулся, и стрела пронеслась мимо.
Лучиэнь, увидев сыновей Феанора, сжалась в страхе – ибо разъяренный Келегорм внушал ей больший ужас, чем когда-либо прежде. Берен же, поняв, что перед ним оскорбитель его невесты, с мечом в руке поспешил навстречу Келегорму, забыв про Куруфина. Но еще не нанес он сыну Феанора и одного удара, как крик Лучиэни заставил его обернуться, и Берен увидел, что Куруфин втащил ее на своего коня – и поскакал прочь.
Но не успел Берен ужаснуться произошедшему, не успели сыновья Феанора обрадоваться удаче, как всё неожиданно изменилось. Коню Куруфина путь вдруг преградил Хуан, и зарычал, и рычанием испугал коня, так что тот встал на дыбы и сбросил Лучиэнь вместе с держащим ее Куруфином. Келегорм, будучи не в силах поверить, что Хуан на его глазах отрёкся от него, замер, забыв про Берена. А Берен, едва услышав крик Лучиэни, поспешил ей на помощь и набросился на Куруфина, который сразу же после падения вскочил на ноги. Но Куруфин не успел еще обнажить оружие – и Берен тоже отбросил меч. Они схватились врукопашную.
Келегорм поторопился помочь брату расправиться с ненавистным человеком, замахнулся копьем, но не решился метнуть его, опасаясь задеть Куруфина. Он хотел подскакать ближе, чтобы ударить наверняка – но тут перед ним вдруг встал грозный Хуан. Взгляд раукара говорил ясно: “Я не хочу убивать тебя, но сделаю это, если ты вздумаешь напасть на Берена!” И Келегорм остановился. Взгляд ясных глаз Хуана на коротко время заставил его отрешиться от того безумия, в которое повергло его изгнание и которое разжигалось силою чар Саурона, и, в ужасе осознав происходящее, спросил он себя: “Что мы делаем?! Против кого пошли?!”.
В это время борющиеся Куруфин и Берен упали на землю, душа друг друга. И вдруг Куруфин увидел перед собой оскаленную пасть и гневные глаза Хуана, взгляд которого говорил: “Отпусти Берена, иначе я убью тебя!”. Куруфин разжал руки.
Берен поднялся с земли и огляделся: сыновья Феанора были неподвижны, Лучиэнь держала за узду коня Куруфина, Хуан грозно сверкал очами. В наступившей тишине трудно было поверить, насколько жаркой была схватка несколько мгновений назад. Берен, тяжело дыша, пошел к коню, но Хуан рычанием заставил его вернуться и показал кинжал Ангрист, висевший на поясе Куруфина. Берен понял, что должен взять кинжал. Куруфин под взглядом Хуана не пошевелился, когда Берен снимал Агнрист с его пояса.
Не нарушая молчания, Берен сел на коня Куруфина, усадил Лучиэнь впереди себя, и они поспешили прочь. Хуан бежал рядом с ними.
Но стоило раукару отвести взгляд от сыновей Феанора, как прежнее безумие овладело ими. Куруфин подобрал с земли свой лук: “Этот человек не посмеет смеяться над нашим бессилием!” – и выстрелил Берену в спину. Хуан поймал стрелу на лету – и гневно обернулся к Куруфину. “Брось лук!” – поспешил приказать брату Келегорм. Когда Куруфин повиновался, Хуан побежал вдогонку Берену и Лучиэни.
Келегорм холодно усмехался: “Раукар властен приказывать эльдарам, но он не осмелится противиться имени Высшего”. С той же беспощадной улыбкой он достал лук, прицелился в Лучиэнь; “Ты не достанешься никому! Именем Илуватара посылаю я эту стрелу!” – и спустил тетиву. И Хуан был бессилен перед этим именем.
Но не имеет такой власти имя Илуватара над людьми, ибо сплелись в них Песнь Илуватара и Песнь Мелькора, и оттого свободна воля людей и спадают с них многие заклятия. И Берен успел закрыть собой Лучиэнь. И стрела Келегорма вонзилась в него.
Хуан в бешенстве помчался на Келегорма, готовый растерзать его. Сын Феанора соскочил с коня, встал перед псом, без страха глядя в его налитые кровью глаза. От этого взгляда Хуан остановился.
– Убей меня, – сказал Келегорм. – Ты обещал это сделать – так сделай же. Если даже имя Илуватара не помогло мне – значит, удача совсем отвернулась от меня. Что же ты медлишь, Хуан? Ведь Владыка гневается на меня, а ты вершишь его волю. Так убей, Хуан.
Пес яростно зарычал, замотал головой. Сын Феанора стоял перед ним неподвижно, готовый принять смерть.
– Убей меня, Хуан. Убей, потому что, пока я жив, я буду преследовать Лучиэнь и сделаю всё, чтобы убить Берена. Клятва требует от меня смерти этого человека, а дочь Тингола мне нужна, чтобы я смог свершить Месть. Если ты отныне служишь им – то я твой враг, Хуан. Не следует оставлять в живых врага.
“Многие столетья была крепка наша дружба, Рамафинвэ, – отвечал раукар. – Я не могу убить друга”.
– Я стал врагом тебе. Ты убьешь врага.
“Опомнись! – Хуан подошел к нему совсем близко и с мольбой поглядел в глаза. – Воля Владыки защищает их. Ужели пойдешь ты против Владыки?”
– Многие столетия я верно служил Охотнику. Он презрел мою службу; он даже не удостоил меня объяснением, в чем моя вина перед ним. Владыка Оромэ – больше не господин мне, я отрёкся от него так же, как он отрекся от меня. Хуан, ты – вассал Оромэ, твой долг – убить меня.
“Я знаю, что это мой долг, – Хуан опять зарычал в ярости. – Но я не могу!!”
– Тогда ты можешь быть уверен, что я убью Берена.
“Ты не убьешь Берена и не завладеешь Лучиэнью. Я не дам тебе этого сделать. Владыка не даст тебе этого сделать. Уже сейчас они недостижимы для тебя: конь унес их далеко, а след их ты не найдешь”.
При этих словах глаза Келегорма блеснули яростью. Хуан продолжал:
“Мы были товарищами, вождь нолдоров. Во многих схватках мы проливали кровь, защищая друг друга. Мы не вступим в бой даже теперь. Ты называешь себя моим врагом – но у тебя не достанет сил убить меня так же, как и у меня нет сил убить тебя”.
– Да, – сказал сын Феанора, – хоть ты и стоишь на моем пути, но я никогда не нанесу тебе раны.
“Тогда простимся, Келегорм. Меня зовет путь служения, тебя влечет путь безумия”.
– Меня ведет путь Мести, – возразил вождь нолдоров.
“Я молю Владыку, чтобы безумие покинуло тебя. И еще – чтобы наши пути впредь не пересекались”.
– Если бы мог я теперь молить Оромэ, то молил бы о том же.
“Простим друг другу, Келегорм”.
– Простим, Хуан, – нолдор опустился на колени, обнял пса за шею, прижал к себе. Хуан лизнул его в лицо, печально посмотрел на него, потом повернулся и поспешил прочь.
Келегорм глядел ему вслед и шептал:
– Прощай, друг мой, оставшийся верным и в предательстве...

* * *

Никогда – ни прежде, ни потом – не была Лучиэнь в таком страхе, как теперь, когда она торопила коня прочь от сыновей Феанора, ибо слуги Врага были для нее сейчас менее опасны, чем эти двое. Она страшилась за свою свободу, но еще больше – за жизнь Берена, ибо знала, что вожди нолдоров убьют его, если настигнут. Лучиэнь бледнела при мысли о ране Берена, которую еще не успели перевязать, – надо было как можно скорее скрыться в спасительном лесу. И девушка торопила коня – тот мчался так быстро, как только мог.
Берен всеми силами пытался не потерять сознание. Кровь лилась из его раны, страшная боль разрывала тело – но он лишь стискивал зубы и рука его невольно сжимала плечо Лучиэни. Когда она оборачивала к нему свое бледное, взволнованное лицо, то он силился улыбнуться ей – если и не сведенным судорогой ртом, то хотя бы глазами.
Вдруг они услышали, что за ними кто-то мчится. “Погоня!” – воскликнула Лучиэнь. “Нет, – сказал Берен. – Это не всадник”. И тут из зарослей выбежал Хуан.
Пес остановился, тяжело дыша, тем самым показывая беглецам, что торопиться больше не нужно – они в безопасности.
Берен без сил рухнул с коня. Лучиэнь вынула стрелу, перевязала рану – Берен забылся от боли, а девушка шептала над ним заклятия, чтобы рана заживала быстрее. Потом усталость сморила и ее. Хуан охранял спящих.

Когда Лучиэнь проснулась, была еще ночь. Высоко в небе сияли звезды, тихо перешептывались листья на деревьях, белые ночные цветы покачивали своими тяжелыми головками. Тишина и покой... И трудно поверить, что в этом величественно-прекрасном мире идет война, и гибнут эльдары и атани, что самим любящим недавно грозила смерть.
Девушка посмотрела на Берена – он спокойно спал, и дыхание его было глубоким и ровным, и хоть бледным оставалось его лицо, но видно было, что заклятия подействовали и силы возвращаются к сыну Барахира. Лучиэнь вздохнула с облегчением.
Хуан подошел к ней, ласково посмотрел в глаза. Она улыбнулась в ответ.
Раукару и дочери майэ не нужны были слова, чтобы разговаривать. Их беседа была безмолвной – ведь они боялись разбудить Берена.
“Теперь всё хорошо. Тебе не о чем волноваться”.
“Теперь... Хуан, мне страшно вспомнить о том, что было. Саурон с его призраками и варгами внушал мне меньше ужаса, чем Келегорм”.
“Так больно слышать это! Келегорм всю жизнь боролся со слугами Моргота, а теперь стал врагом тех, кто идет против Врага!”
“Отчего это произошло, Хуан? За что Келегорм хотел убить нас с Береном?”
“Клятва... Клятва и Проклятие Мандоса ослепляют нолдор. Во тьме пролегает их Путь, и погас светоч, что освещал им дорогу некогда. Оттого легко им сбиться с истинного пути. Но можно ли винить их за это?”
“Ты оправдываешь сыновей Феанора? Но ведь они – хуже слуг Врага; у тех, по крайней мере, есть причина нападать на нас, а эти – идут против своих. Они достойны только ненависти и презрения!”
“Нет, Лучиэнь. Не ненависти. Не презрения. Жалости они достойны. Сейчас ты мне не веришь, но когда-нибудь поймешь, что я прав”.

... И между деревьев мерещился силуэт всадника, и серебром отливали копыта его коня – словно четыре звездочки, спустившиеся с небес в высокие травы; за спиною всадника висел мерцавший позолотой рог, который, казалось, негромко звучал от порывов ночного ветра – и на эту неслышную песнь собирались все звери, и не боялись они Охотника. И почудилось Лучиэни, что на нее обращен взгляд его глаз – бездонно-глубоких и внимательно-грустных, взгляд, который лучился добротой, но мог и застыть в суровости. И душой она услышала голос Валы Оромэ:
О Лучиэнь, есть в мире этом силы,
Перед которыми любая мощь слаба.
Обеими ты, дева, обладаешь,
Обеими в Пути вооружись.
Одна – Любовь. Как Негасимый Пламень,
Всё в мире созидает эта сила,
Когда она чиста в горячем сердце;
Как Эанар, способна всё разрушить
Любовь, когда неистинна она.
Другая сила, дева, – Милосердье:
Кто пощадил – пощажен будет сам,
И кто простил – тому вина простится.
Будь милосердна ты – и в скорбный час
Внезапно милосердие обрящешь.
Люби всем сердцем, всей душой люби –
Надежнее тебе щита не будет.
Как трепетный огонь, ты пронесешь
Любовь в душе сквозь все теснины мрака
И выйдешь там, где ждет вас светлый мир.
И словно серебряный ветер пронесся над поляной, и согнулись травы под копытами незримого коня... И словно прощальный луч, осветила душу Лучиэни улыбка Владыки, который отныне не имел права помочь ей и вручал девушку ее собственной судьбе.

* * *

Они шли на Север – в теснину Мрака – и верили словами Валы Оромэ, что за ней откроется путь в светлый мир. В их сердце горела любовь, и пылала она так ярко, что не проникал в их души ужас, наполнявший владения Моргота. И словно не замечали они, что шаг за шагом приближаются к Царству Смерти, ибо сияли их глаза, и любовь была им щитом. И видели они друг друга не в тех жутких обличьях, под которыми скрывались, но в облике истинном – и прекраснее истинного, ибо великая сила любви, которой были они движимы, делала их совершеннее всех населяющих Арду.
И придя к вратам Тангородрима, не дрогнули они, ни единая крупица страха не проникла в их сердце, ибо Любовь была им щитом. И говорят, что если бы хоть на миг испугались они, то смог бы повергнуть их Кархарот.
Но для их любви не было препятствий – и бессильно склонился Кархарот перед Лучиэнью, и распахнулись врата Ангбанда, и никто из слуг Врага не осмелился приблизиться к этим двоим, ибо Любовь была им щитом.
И вступили они в огромный тронный зал, и не было в Арде чертогов более великолепных и более грозных, чем покои Восставшего Валы. Вся судьба его – от древнего величия через отрицание и ненависть к единственному последнему желанию – сеять повсюду смерть – вся судьба Валы Мелькора– Моргота запечатлелась в убранстве его тронного зала. Сначала поражал он своим черным великолепием, и отблески черного золота, словно искры Эанар, освещали его, и сила его внушала благоговейный трепет, какой внушает черная звездная ночь. Но стоило любящим вглядеться, как мерк блеск золота и с ним меркла блистательная чернота, сменяясь чернотой грозовых туч, и воздух казался душным, как перед бурей, и буря эта была не освежающей весенней грозой, но гибельным ураганом, оставляющим после себя лишь разрушения и смерть. И смрад смерти всё сильнее чувствовался в огромном чертоге, и тронный зал казался тюремной камерой, решетки которой проржавели от крови, и которая навеки пропиталась приторно-тошнотворным запахом тления; и то, что некогда казалось искрами Эанар, превращалось в красные глазки крыс, поджидающих нового узника – свою беспомощную добычу.
Сила того, кто восседал на троне, давила на плечи любящих, словно огромные камни. Взгляд его глаз – когда-то скорбный и грозный, а теперь кровожадный – грозил подчинить себе их волю.
Но Любовь была им щитом.
Он знал, кто они. Он знал, зачем они пришли. Он знал, что никто не поможет им. Но Он не мог с ними совладать.
И Лучиэнь, облеченная сиянием своей Любви и своей силы, запела перед ним Песнь, и Моргот против воли внимал ей, и покидали его силы, и опускалась голова его.
И пела Лучиэнь:
Велика твоя мощь, Владыка.
Высокими горами окружил ты свои чертоги,
Могучие слуги охраняют пути к ним,
Славнейшими из витязей по праву называются служащие Тебе,
Любой Твой приказ готовы исполнить они, как веление собственного сердца,
Могучим ураганом проносятся они по землям,
Если Ты пошлешь их в бой.
Ты славен и велик, о Владыка,
Но из костей и праха трон Твой,
Солоно вино, которое Ты пьешь, ибо у него вкус слез и крови,
Не ведомы Тебе тишина и покой,
Ибо даже сквозь стены гор доносятся до тебя проклятия.
Не ведома Тебе радость, ибо даришь ты миру только боль.
Дворец превращен Тобой в темницу,
И сам ты в ней – словно узник, согнутый под тяжестью преступлений.
Отчего клонится голова Твоя?
Отчего тяжела ей корона?
Не в короне ли прячешь ты, тать, награбленное?
Некогда восставал Ты в Любви, но теперь ненависть согнула Твои плечи.
Некогда желал ты Средиземью добра,
А теперь Ты – лишь вор, похитивший благой Свет.
Некогда Ты был велик в своем Бунте,
Теперь слова проклятий отняли у тебя силу.
Ныне – рушу я сеть Твоих чар
И узрю Свет Сильмарилов!
И свершилось чудо – спали чары Моргота с Алмазов Феанора, и вспыхнули они, и Свет их ослепил Властелина Ангбанда – и рухнул он, и скатилась Черная Корона с его головы.
Сияли Сильмарили, словно никогда сила Черной Корны не затмевала их Свет. Счастье переполняло сердца любящих при виде этого сияния.
Один Сильмарил лучился серебряно-золотым светом, и был он не так ярок, как два других. Глядя на него, улыбались Берен и Лучиэнь, как улыбаются, глядя на ребенка.
Другой Сильмарил полыхал золотом, и нестерпимо глазам было смотреть на него. Могучей силой он был наполнен, но слишком велика была эта сила, чтобы осмелились любящие принять ее.
Центральный Сильмарил сиял серебром, и радостно становилось на душе от этого света, и хотелось свершить много добрых и славных дел для мира, вершить их, не зная усталости, ибо трудиться для мира – радость.
“Этот”, – промолвил Берен.
“Этот”, – ответила Лучиэнь.
И тогда Берен взял Ангрист, и вонзил его в Черную Корону, и принялся вырезать из нее Второй Сильмарил.
В тот миг, когда коснулся Ангрист Короны, тяжко застонал Моргот, словно ему самому нанесли рану, ибо свою силу вложил он в Корону. И словно эхо, разнесся этот стон по Ангбанду – это боль, как предвестие гибели, охватила всех слуг Врага.
В тот миг, когда коснулся Ангрист Сильмарила, тяжко застонал Карантир, сотворивший некогда вместе с Тэльхаром этот кинжал. Ибо новой петлей теперь стягивала Клятва волю и разум сыновей Феанора, обязывая их мстить Берену как похитителю Алмаза их отца.
И вырезал Берен Сильмарил, взял его в руку – и Благой Свет наполнил его тело новой силой, прежде не ведомой ему.
И сказал сын Барахира:
– Ужели, освободив один Алмаз, оставим мы два других томиться в плену?
Лучиэнь отвечала ему:
– Посмотри, как почернел Ангрист. Края его словно оплавлены. Ему едва достало силы освободить один Сильмарил.
Но Берен возразил ей:
– Я не посмею уйти отсюда, не попытавшись.
И он вновь вонзил Ангрист в Черную Корону.
Но заклятие Лучиэни уже теряло силу, и былая мощь вновь возвращалась к Короне. И Ангрист сломался. И медленно открыл глаза Моргот.
И взгляд этих глаз, беспощадный, словно взор самой Смерти, был так ужасен по сравнению с тем дивным Светом, которому так радовались любящие, что Берен и Лучиэнь испугались. И мгновенного их страха было достаточно, чтобы очнулись все слуги Врага. Берен и Лучиэнь пустились бежать – но у врат Тангородрима их ждал Кархарот.

Словно раскаленные уголья, полыхали его глаза, огненно-красная пасть казалась оскалом всепожирающей Смерти. При взгляде на него Лучиэнь, истомленная поединком с Морготом, лишилась последних сил и не могла уже поразить Кархарота магией. Теряя сознание от усталости и страха, Лучиэнь прижалась к стене, едва ли осознавая, что сейчас их с Береном настигнет смерть.
Берен, напротив, мгновенно понял, что пришло время действовать не магией, но силой. Он обнажил против Кархарота меч – но в это время услышал, как нарастает гул в Ангбанде, а это значит, что, промедли любящие хоть немного, и слуги Врага нападут на них сзади. И в сознании Берена молнией пронеслась мысль: единственное оружие, которым он сможет повергнуть Кархарота с одного удара – это Сильмарил.
Сын Барахира не знал, что мысль эта внушена ему заклятием, которое наложил Моргот на Алмазы Феанора: буде вырвут их у Моргота, то любой обладатель Сильмарила немедленно лишится его.
Воля Берена уже не принадлежала ему. Надеясь спасти Лучиэнь, он ударил Сильмарилом по оскаленной пасти Волка – тот зарычал от боли и ярости так, что содрогнулись горы и в ужасе застыли все слуги Врага. И обезумевший от гнева Кархарот откусил Берену кисть правой руки, в которой тот держал Алмаз, – и сильнейшая боль огнем ожгла всё тело Волка Моргота. Он зарычал еще страшнее и в безумии бросился прочь.
Истекающий кровью Берен опустился у ног Лучиэни. У любящих оставалось несколько мгновений, прежде чем слуги Врага опомнятся от ужаса и схватят их.
“Это конец. Я привел тебя на гибель”, – говорил взгляд Берена.
“Мы погибнем вместе, а значит, смерть не так страшна”, – взглядом отвечала ему Лучиэнь.

* * *

“Владыка Манвэ, они – враги Моргота. Они вышли на поединок с Морготом т одолели его. Ужели мы не поможем им?”
“Они вожделели Сильмарил,
– жестко возразил Мандос. – А ты, Оромэ, пытаешься помочь возвращению Сильмарила”, – Владыка Намо замолчал, но то было молчание перед вынесением приговора.
Смертельного приговора Берену и Лучиэни и приговора ему, Оромэ, за помощь Дому Феанора.
Перед мысленным взором Охотника встало лицо Келегорма, который так верил своему господину, и которого Оромэ предал, чтобы иметь возможность сейчас отвести обвинение Мандоса от себя и спасти Берена и Лучиэнь. И Оромэ отвечал:
“Я презрел службу нолдоров мне. Я хочу помочь тем, для кого и Моргот и сыновья Феанора – в равной степени враги. Сильмарила у них нет, а за свое мужество они заслужили хотя бы спасение их жизни”.
И Манвэ повелел Торондору спасти любящих.

* * *

Всё происходящее казалось Лучиэни отрывочным, бессвязным бредом: огненная пасть Кархарота, свет Сильмарила, кровь Берена, шум орлиных крыльев, ветер, свистящий в ушах и проносящиеся мимо облака, шепот листвы деревьев и мягкие росные травы. Она очнулась от прикосновения чего-то влажного и шершавого – это Хуан лизнул ее в лицо.
“Это – было?” – беззвучно спросила Лучиэнь.
Хуан молча показал на Берена. Тот лежал бледный как смерть. Кисти правой руки у него не было.
“Зачем всё это было нужно, Хуан? Мы ничего не достигли. Алмаза у нас нет. Берен теперь умирает из-за меня. Зачем был нужен этот поход?
Берен мне говорил о чести. Честь велела ему выполнить волю моего отца. Ради чести он презрел свою жизнь и мое счастье, и я покорилась его воле, хотя и не понимала его. И вот теперь, когда Берен исполнил всё, в чем клялся, клятва его неисполнимее, чем вначале. Почему это должно было случиться так, Хуан? Ведь мы были друг у друга, а перед нами был весь мир – так почему же мы должны были избрать не путь любви, а путь гибели?”
“Потому, Лучиэнь, – отвечал ей раукар, – что честь для людей – превыше жизни. Их жизнь коротка, но честь и слава вечны”.
“Но ради своей чести он пожертвовал не только собой, но и мной. Вправе ли он был так поступать? – ведь для меня человеческая честь не так ценна”.
“Не обманывай себя. Не он тобой пожертвовал, а ты принесла себя в жертву его чести. И никогда не говори, Лучиэнь, что вы ничего не достигли. Вы совершили небывалое: вы одержали победу над Морготом. И сейчас мы еще не осознали, насколько эта победа велика”.

* * *

Черным вихрем примчался Саурон в Ангбанд по зову Господина. Только ближайший к Владыке был достоин совершить эту месть.
“Они должны умереть”.
“Они умрут, Владыка”.
“Однажды они одолели тебя”.
“Тем больше у меня причин убить их”.
“Им помогал Оромэ, а теперь помог Манвэ. И ты решишься выйти против них?”
“Я против них не выйду. Чтобы уничтожить их, у меня есть двое воинов, безупречно слушающихся меня. Они с радостью выполнят твою волю, Владыка”.
“Кто эти двое? Они надежны?”
“Надежнее союзников у нас не бывало. Это сыновья Феанора – Келегорм и Куруфин”.

Они узнали о похищении Сильмарила.
– Мы клялись, – сказал Келегорм. – “Всякий, кто станет на нашем пути....”
– Но у них нет Алмаза, – попытался возразить Куруфин.
– Если бы не Кархарот, он бы у них был.
И ликовал Саурон, и печалился Оромэ, видя, как сыновья Феанора спешат не убить Кархарота и вернуть Алмаз, а отомстить едва живым любящим.
Куруфин нахмурился:
– Мы не найдем их. Звери не укажут нам дорогу: они служат Оромэ, а Охотник помогает им.
Лицо Келегорма было бледным, взгляд словно окаменел, когда он ответил брату:
– Я спрошу у волков.

Волк вел их сквозь дебри Химлада. Братья не замечали багровых глаз этого волка – глаз, каких не бывает у животных; они не замечали, что всё живое страшится их провожатого; они не замечали, как боятся его их кони, которых заставляла идти вперед только железная воля седоков. Они не замечали торжествующего блеска в глазах у этого волка.

Лучиэнь и Хуан выхаживали Берена, но яд клыков Кархарота был слишком силен, и у Берена не осталось сил бороться за свою жизнь. Травы, которые приносил Хуан, облегчали его боль слишком медленно, а Лучиэнь, сама едва живая, не могла творить заклятия. Девушка была на грани отчаянья, порой ей хотелось лечь и умереть – и она сделала бы это, если бы не надежда, что Берен может быть исцелен. Они оба исхудали и побледнели, в них почти не осталось жизни – но тем явственнее был в них внутренний свет, который наполнял их всегда и который стал во много раз сильнее, когда они узрели Свет Сильмарилов.
...Хуан вновь ушел в лес, чтобы принести Лучиэни травы, и девушка ждала его возвращения. Она сидела подле Берена, сжимая его руку в своих, и у нее не было сил пошевелиться. Берен глядел на любимую, пытаясь отрешиться от боли настолько сильной, что он не мог сказать и слова.
И вдруг раздался топот копыт, затрещали кусты – и на поляну на взмыленном, обезумевшем коне вылетел он – ее злой гений, кого она боялась и ненавидела больше, чем Моргота. Взгляд его говорил ясно – он примчался сюда, чтобы убить ее и Берена.
Берен, увидев Келегорма, застонал от ярости и бессилия – он не мог даже приподняться. Лучиэнь знала, что им неоткуда ждать спасения. Гнев переполнял сознание девушки, и так этот гнев был силен, что Келегорм услышал ее мысли, словно она прокричала ему в лицо:
“Ты хочешь убить нас потому, что мы совершили то, что вы похвалялись совершить и что оказалось вам не по силам! Мы одолели Моргота, мы победили его слуг, а теперь ты, тар-нолдо, враг Моргота, убьешь нас безоружных и беспомощных. Так убивай, предатель своего народа! Ты сражаешься только со слабыми, а сильных врагов ты боишься. Ты забываешь о Клятве, когда нужно идти на Моргота, но вспоминаешь о ней, когда хочешь убить меня и Берена! Так убивай!”
Гнев и боль Лучиэни с такой силой поразили Келегорма, что тот остановился.
Перед глазами девушки снова встали картины пути в Ангбанд, и поединок с Морготом, и Свет Сильмарила, и бой с Кархаротом. И когда видящий всё это ее глазами Келегорм узрел Свет Сильмарила, то спало с него безумие, насланное Сауроном, и он словно очнулся от сна, и ужаснулся тому, что хотел совершить, и столь велик был его ужас, что сын Феанора помчался прочь, не разбирая дороги. Сильнее ножа в сердце язвило его сознание собственного падения – падения столь низкого, что Саурон мог легко управлять его волей.
Он понял, за что Охотник отрекся от него. Он понял, что совершил страшнейшее из предательств, что он стал слугой Врага. Он знал, что ему не может быть прощения и не надеялся на него. Он мчался убить Кархарота не потому, что хотел этим искупить свою вину перед Владыкой Оромэ, – он, вассал Охотника и охотник сам, не мог не выйти на бой с Волком Моргота.
Келегорм мчался сразиться с Кархаротом, забыв, что победа над Волком принесет ему Сильмарил.
Он нашел Волка, и напал на него, и не единожды поразил. Но ярость и отчаянье лишили вождя нолдоров прежней точности ударов, и раненый зверь ушел от него, оставив Келегорма истекать кровью.
Когда Куруфин нашел брата, тот лежал неподвижно и лишь слабое биение сердца говорило, что Келегорм еще жив. Куруфин понял, что спасти брата может только чудо, и зарыдал над ним как над погибшим.
Дух Келегорма отправился на бессветные равнины Ниэнэирэ.

* * *

…Последнее, что он помнил, – это огнем жгущая боль, словно его тело разорвано в клочья. Теперь этой боли не было. Он лежал на чем-то мягком, и лежать ему было удобно и приятно. Он открыл глаза – и не увидел ничего. Именно Ничто окружало его. Келегорм попытался понять, где он.
“Это не чертоги Мандоса. Значит, там, в Эндорэ, я еще жив. Значит, это – владения Скорбящей”.
Он приподнялся. Теперь ему казалось, что его обволакивает серо-синий туман, бесформенно клубящийся вокруг. Куда идти в этом тумане и кого искать – Келегорм не знал.
Ему было известно, что из Ниэнэирэ можно вернуться. Но ему не за чем было жить.
“Клятва обманула нас. Она привела не к победе, а к поражению и к страшному позору. Клятва отдала нас в руки Врага – всё, начатое ими во благо, обратится во зло, – как и сулил нам Мандос. Возвращение к жизни означает следование Клятве, а это приведет только к новым бедам.
Нас ненавидят все. Лучиэнь назвала нас предателями, и все будут повторять это за ней. Никто уже не станет нашим союзником, а это значит, что мне не исполнить свой долг – я не отомщу за Келебринмайта. Я не могу сделать ничего, если вернусь к жизни. Так пусть Мандос забирает меня! Он сулил нам страшные муки после смерти - пусть они настанут! Пусть Мандос обрушит на меня всю свою ненависть к нашему народу, всю свою жестокость, чтобы эта мука казалась мне искуплением невыполненного Долга!”
Отчаянье гнало Келегорма вперед, как жажда гонит зверя к водопою. Он бежал по этим бессветным равнинам, бежал от самого себя, от сознания своей безысходной вины. Он молил о смерти и выл от отчаянья.
Вдруг какая-то неведомая сила заставила его остановиться. Он опустился на колени, склонил голову – и почувствовал, что его лба касаются нежные женские руки, и ласковый голос шепчет ему слова сострадания. И от осторожного прикосновения этих рук, и от звуков этого заботливого голоса затихало отчаянье Келегорма, ему хотелось как ребенку выплакать горе той, что была с ним ласковее родной матери.
“О матушка, кто ты?”
“Та, что скорбит вместе с тобой. Та, что разделит горе с любым страждущим”.
“Валатариэ Ниэнна... Ты знаешь всё, что я совершил. Жить мне не за чем. Будь милосердна, даруй мне смерть”.
“Смерть не принесет тебе забвения, сын мой. Скорбь погибших нолдоров слишком велика, а всякий, кто терзается непосильной скорбью, – не у Намо, а здесь”.
“И сыновья Альвдис тоже здесь, матушка?”
“Здесь”.
“Я могу их увидеть?”
“Тебе достаточно только захотеть этого”.
Валиэ исчезла, туман расступился – и Келегорм увидел тонущую в сумраке равнину, а по ней ему навстречу шли три сына Альвдис. Келегорм ожидал, что они не изменились с часа смерти, но увидел, что их лица скорбно-суровы, какими при жизни не были, и глаза полны глубокой мудрости, которую дает лишь страдание. Трудно было поверить, что взгляд Малмайта когда-то полыхал яростью, а глаза Ворнгола лучились жизнерадостностью.
“Братья!.. – выдохнул Келегорм и шагнул к ним. – Какое счастье вновь увидеть вас!”
Все четверо обнялись.
“Как хорошо мне снова быть с вами! Словно и не было той жизни...”
“Брат...” – тихо шептал Келебринмайт. Келегорм увидел, что он плачет.
“Мы с Ворнголом оставим вас, – сказал Малмайт. – Вам нужно многое друг другу сказать”. Они отошли на несколько шагов, потом Малмайт обернулся:
“И ни в чем не вини себя, брат. Проклятие Мандоса сделало нашу судьбу такой”.
“Ты здесь, – шептал Келебринмайт. – Я должен печалиться твоей гибели, а я рад, что ты рядом”.
“Мне стыдно смотреть на тебя, брат. Я не отомстил”.
Келебринмайт обнял Келегорма за плечи – прикосновение его рук было таким же успокаивающим, как и у Владычицы Ниэнны.
“Я предал всех ради мести за тебя – и всё же не смог отомстить. Теперь я понимаю, что потому и не смог, что предал”.
“Утешься, брат. Час мести придет когда-нибудь. Или в небесах Эндорэ перестала сиять Валакирка, которую по праву называют Амбариндо – Венец Рока? Враг неизбежно падет, и наша кровь будет отомщена”.
“Этим не искупить моей вины. Я клялся отомстить, а вместо этого опозорил наш род. Я ненавижу себя. – Келегорм низко опустил голову. – Я презираю себя. Мне кажется, что прикосновение ко мне тебя осквернит”.
“Брат, в жизни ты был опорой мне. Теперь, видно, пришел черёд вернуть мой долг. Поверь мне, брат: нет такой вины, которую нельзя искупить. Вернись к жизни. Всё еще поправимо”.
Келегорм покачал головой: “Клеймо предателя ничем не смоешь. И у меня нет сил жить”.
“Ты для того и пришел сюда, чтобы обрести эти силы”, – сказал, подходя к ним, некто высокий и статный. Его одежды переливались то синим цветом скорби, то серым цветом забвения, то серебристым цветом мечты.
Келегорм склонился перед Владыкой Ирмо. Тот продолжал:
“Я прихожу в Ниэнэирэ к таким, как ты, чтобы вернуть им силы. И потом, если вспыхнет в тебе желание жить, ты вернешься в Арду”.
Келегорм хотел возразить, но почувствовал, как обволакивает его сон, исцеляющий и благодатный...

* * *

Они шли за днями, а любящие по-прежнему оставались в Химладе. Рана Берена медленно заживала. И так же заживали раны в их душах – ибо любящим надо было опомниться от пережитого, вновь обрести душевный покой. И они бродили по лесам Химлада, и перенесенный ужас медленно покидал их сердца. Хуан заботился о любящих, как только мог.
Но однажды Берен сказал:
– Мы должны вернуться к твоему отцу.
Лучиэнь вздрогнула:
– А если он снова захочет разлучить нас?
– Он не посмеет, – уверенно возразил Берен.
И они отправились в Дориат, и Хуан был с ними.

Синдары, увидев их, узнали не сразу – слишком изменились они. Их бледные лица были суровы, углы посеревших губ опущены, но ясные глаза, казалось, излучали чистейший Свет. Они шли, держась за руки, спокойные и величественные, словно Владыки Мира среди своих подданных, и величием этим наделяла их сила, приобретенная в тяжких испытаниях. Никто не замечал их изношенных, запыленных одежд, но все невольно склонялись перед ними.
Чем ближе они подходили к Менегроту, тем больше народу стояло по сторонам их дороги. Благоговейным молчанием встречали синдары любящих. А те шли, словно не замечая ничего. Казалось, их очи зрят нечто высшее...

Тингол уже ждал их, сидя на троне, и сердце его разрывалось между радостью встречи и гневом. Лик Мелиан был скорбен – она уже знала, что им предстоит увидеть.
Они вошли, и Тингол побледнел, взглянув на них. Он, всегда считавший себя первым из эльфийских государей, вдруг увидел тех, перед кем ему надлежало склониться. Их лица были бесстрастны – ибо после того, что они пережили, что стоило их волнений?
Любящие не ожидали сами, что казавшееся им когда-то столь важным решение Тингола теперь не значит для них ничего.
В зале воцарилось молчание. Синдары не верили своим глазам: они не узнавали Лучиэни, ибо Сила и Свет переполняли ее настолько, что она, более чем майэ Мелиан, казалась принадлежащей к Высшим; но в еще большее изумление повергал их Берен, в превосходстве над которым они так недавно были уверены, и который теперь Силой и Светом был равен Лучиэни.
Тингол не решался признаться себе, что теперь принимать в своем доме Берена – высшая честь для короля.
Владыка Дориата с трудом поборол эти мысли и заговорил первым:
– Исполнил ли ты обещанное?
Берен посмотрел ему прямо в глаза, и Тингол невольно опустил очи. Ему было нестерпимо стыдно под взглядом человека, но он не мог понять, чего стыдится.
Сын Барахира помолчал и негромко ответил:
– Сильмарил в моей руке.
– Покажи! – воскликнул король.
Берен презрительно усмехнулся: Тингол, мерящий любовь и доблесть ценою сокровищ, в этот час казался ему ничтожным. Не стирая усмешки с лица, вытянул Берен вперед левую руку и медленно разжал ее. И едва ни засмеялся, услышав вздох разочарования, вырвавшийся у многих синдаров.
Плащ висел на правом плече Берена, скрывая руку. И он скинул плащ, и вытянул десницу вперед.
Все замерли.
В глазах Тингола читался немой вопрос: “Что произошло с вами?”
И Лучиэнь развернула перед мысленным взором его и матери картины их испытаний.
И узрев всё это, Тингол спустился с трона, и соединил руки любящих, и молвил: “Ваша судьба выше моей воли”, и склонился перед ними.
И текли слезы по щекам Мелиан, ибо она провидела судьбу дочери.

* * *

–Кархарот должен быть уничтожен, и сделаем это мы, – решительно сказал Берен Тинголу. – Довольно Дориат был безучастен к бедам мира!
Тингол послушно кивнул.
– Хуан выследит Волка Моргота, – продолжал Берен. – На эту Охоту мы возьмем лучших воинов Дориата. Их должно быть немного, чтобы Кархарот не заметил нас.
Сердце Лучиэни сжимало предчувствие беды. Она пыталась заговорить с Хуаном, но тот уходил от ответа.
Хуан знал пророчества. У него не доставало духу открыть их Лучиэни.
Но перед самой Охотой он заговорил с Береном.
“Ты не вернешься с этой Охоты, если выйдешь на нее”.
– Отчего ты уверен в этом? Разве Кархарот настолько силен?
“Не Кархарот тебе угрожает смертью, а Сильмарил. Заклятье Моргота гласит: похитивший Камень жизнью поплатится за право прикоснуться к нему. Один раз тебя спасло от смерти чудо. Второй раз этого чуда не будет”.
Берен нахмурился, опустил голову. Гибели он не боялся, но знал, что его конец будет концом Лучиэни.
“И еще: когда ты ценой своей жизни освободишь Сильмарил – Проклятие Моргота падет на тех, кто будет владеть Алмазом после тебя. Ты выпустишь в мир Заклятие Смерти, Берен”.
– Отчего ты не говорил мне этого раньше?!
“Я не всеведущ, хотя известно мне многое. И всякое знание приходит в свой срок”.
– Дай мне подумать.
Берен долго сидел неподвижно, взвешивая в сердце своем те беды, что творит разъяренный Кархарот, и те, что выпустит он, Берен, в мир, убив Волка. Берену не хватало решимости ни отменить Охоту, ни приказать выступать.
И в час, когда сына Барахира терзали сомнения, явились вестники с рассказом о том, как Волк Ангбанда уничтожает всё живое на своем пути.
Берен понял, что ждут его приказа о немедленном начале Охоты. Он понял, что никто из синдаров не поверит ему, если он заговорит о гибельных пророчествах, что тогда его сочтут трусом. Он понял, что снова должен поставить свою честь выше жизни многих. Честь не оставляла ему выбора.
– По крайней мере, это будет смерть в славном бою, – негромко сказал он Хуану.
Тот не ответил сыну Барахира, что это будет смерть их обоих, что они оба не вернутся из боя с Волком.
Так Хуан позволил Берену поставить его честь выше своей жизни.
Четверо охотников и Хуан покинули Дориат.

“Они должны умереть”.
“Они умрут, Владыка”.
“Они не единожды одолели тебя”.
“Тем больше у меня причин убить их”.

Кархарот лежал в густом кустарнике, зализывая раны, нанесенные Келегормом. Пламень Сильмарила и огонь этих ран совсем истерзали его – Волк черпал силы только из ярости. Он тем беспощаднее уничтожал слабых, чем яснее понимал, что ему не выстоять против сильных.
Но он услышал голос Хозяина, услышал Его приказ. И вместе с приказом пришла новая мощь.
Он знал, что близко злейшие враги, и радостно ждал их – ибо счастьем было для него исполнить волю Хозяина.
Он почувствовал приближение ненавистного человека, который обрёк его терзаться от мучительного огня, человека, которого ему приказано было уничтожить. И могучим прыжком перескочил Кархарот заросли, где укрывался, и упал на плечи Берену, и сбил его с ног, и вонзил клыки ему в грудь.
Как ни неожиданен был удар Волка, но Берен успел обнажить меч и нанес Волку несколько ран. Но он задыхался под тяжестью волчьего тела, а Кархарот в ярости не чувствовал наносимых ему ударов.
Но вдруг Волк затрепетал, отпустил Берена и попятился, рыча. Перед Кархаротом стоял Хуан.
Два раукара в зверином облике, они были словно воплощением Силы сражавшихся от сотворения мира Охотника и Черного Властелина. Прошло то время, когда их Владыки могли вступить в битву сами, – теперь сражались их верные слуги.
Схватка длилась долго, и сотрясался лес от лая и рычания. Много ран нанесли раукары друг другу. И Кархарот слабел, ибо сильнее прежнего мучили его старые раны, нанесенные Келегормом, да и Берен успел тяжко изранить его.
Как ни помогал Саурон Волку, но усилия трех вассалов Оромэ – Хуана, Келегорма и Берена – одолели Кархарота.
Израненный Хуан подполз к неподвижно лежащему Берену:
“Это победа и это конец...”
– Я надеялся, что ты уцелеешь...
“Мой враг убит. Мой долг исполнен до конца. Воля Владыки зовет меня прочь от этих мест”.

* * *

Горе камнем лежало на сердце Хуана: для него, раукара, смерть была лишь сменой обличья, и он тем глубже скорбел о близких ему, для кого с гибелью кончалось всё.
Хуан, оставаясь в облике пса, скользил по равнинам Ниэнэирэ. Он не торопился к Оромэ – он хотел последний раз увидеть Келегорма.
А в Ниэнэирэ все дороги ведут к тем, кто был дорог тебе при жизни.
И они обнялись, как встарь, и надолго застыли неподвижно – как при жизни – Келегорм стоял перед Хуаном на коленях, прижимаясь щекой к его морде. Оба неслышно плакали.
– Как ты был прав тогда!..
– Проклятие Мандоса не дало тебе услышать мои слова...
– Проклятие Мандоса сделало Клятву неисполнимой. Жить с именем предателя я не хочу. Хуан, ты скоро увидишь Валатаро Оромэ – так испроси у него за годы моей верной службы последний дар: я хочу умереть. Если я достоин награды за былое – смерть мне будет высшей наградой.
– Живи, Келегорм! Вассалы Оромэ нужны Средиземью. Там слишком много дел для нас.
– Не могу. Я всеми проклят. Да и Владыка едва ли примет теперь мою службу.
Они замолчали.
– Ты помог нам победить Кархарота.
– Вы одолели его? Это радостная весть.
– Отчего ты не спрашиваешь меня, кому достался Сильмарил?
– Сильмарил? – недоумённо переспросил Келегорм. Он нахмурился, вспоминая, потом усмехнулся: – А я ведь и забыл, что у Кархарота был Сильмарил.
– Ты хочешь сказать, – в изумлении проговорил Хуан, – что пошел сразиться с Волком не ради Алмаза?
– Да я и не думал тогда об Алмазе. Кархарот истреблял всё живое вокруг, а я – вассал Оромэ, значит, я должен убить его.
– А ведь когда-то ты отрёкся от Владыки...
– Это было в безумии, Хуан.
– Келегорм, воля Валатаро Оромэ неведома мне, но я знаю твердо: если он гневался на тебя, то ты заслужил прощение, выйдя на бой с Волком не ради Сильмарила. Владыка поможет тебе.
– Я хочу только смерти.

* * *

Тингол стоял на коленях над умирающим Береном. Оба понимали, что раны смертельны. Рядом лежало тело мертвого Хуана.
Они молчали – у Берена не было сил произнести хоть слово, а Тинголу хоть и хотелось, очень хотелось сказать Берену, как он восхищается его мужеством, его стойкостью духа, но король понимал, что любые слова будут кощунственны перед лицом смерти.
Так и нашли их Белег и Маблунг. И желая принести Берену последнюю радость в жизни, Маблунг рассек Волку чрево и вынул Сильмарил.
Вновь увидев благой Свет, Берен счастливо улыбнулся.
Маблунг вложил Сильмарил в руку Берена.
“....и буде вырвут Сильмарили у Моргота, похититель жизнью заплатит за право прикоснуться к Алмазам...”
Счастливая улыбка не сходила с лица Берена. Прошло немало времени, прежде чем Маблунг и Тингол поняли, что сын Барахира мертв.

В час, когда покинула жизнь Берена, смертная мука сжала сердце Лучиэни. И дух ее вырвался из оставшегося неподвижным тела, и устремился вслед за любимым. Но дочь Мелиан не знала тех путей, которыми уходят мертвые атани. Скорбь могла открыть перед ней дорогу только в Ниэнэирэ.

* * *

Она не знала, что это за мир. Она не знала, где ей искать любимого. Она не знала, у кого ей спросить совета.
Клочья синего тумана медленно плыли над серыми травами. Свет не падал ниоткуда, и всё же было не темно. Но из-за тумана Лучиэнь не видела ничего дальше нескольких шагов от себя.
Она искала того, с кем неразрывно связала ее судьба.
Туман расступился, и Лучиэнь увидела, что спиной к ней сидит высокий и статный воин. Она не могла различить его облик ясно, но чувствовала, что он необыкновенно знаком ей.
– Берен, это ты? – тихо окликнула она.
Сидящий медленно обернулся.
Лучиэнь побледнела, увидев лицо Келегорма.

– Ты?! Снова ты?! Какое зло ты намерен принести мне здесь?
Келегорм с мукой во взоре посмотрел на нее, покачал головой:
– Не бойся меня. Безумие прошло. Я не враг тебе.
Лучиэнь молча пошла прочь. Келегорм в два шага догнал ее.
– Подожди.
Она сжалась от страха.
– Какое горе привело тебя сюда? – участливо спросил он.
Страх Лучиэни медленно уступал место доверию:
– Я ищу Берена.
– Он погиб в бою с Кархаротом?
Лучиэнь кивнула.
– Его не было здесь. Иначе бы ты встретилась с ним сразу же, – сын Феанора замолчал, размышляя, и потом продолжал: – Никто не знает, куда уходят атани после смерти. Если тебе кто-то и может помочь, то это Владычица Ниэнна. Обратись к ней с мольбой.
– Спасибо, – тихо сказала Лучиэнь. Она вдруг поняла, что не может просто повернуться и уйти от этого царственного нолдора, который дважды пытался убить ее и Берена, а теперь помог им. Лучиэнь почувствовала, что Келегорму нужна ее помощь.
– Скажи мне, Келегорм, – она впервые обратилась к нему по имени, – ты хотел жениться на мне, хотя не любил, ты хотел убить меня, хотя я не была твоим врагом. Почему?
– Ты знаешь о Клятве Феанора?
Лучиэнь понимающе кивнула, но потом покачала головой:
– Но у нас не было Сильмарила, когда ты первый раз пытался нас убить.
Келегорм посмотрел ей в глаза и увидел, что она действительно хочет понять его.
– Лучиэнь, моя вина перед тобой безмерна. Я не хочу оправдываться, потому что мне нет прощения. Но если ты хочешь узнать, во имя чего я намеревался принести тебя в жертву – я отвечу.
Вместе со мной Охотнику служил Келебринмайт, и он был мне дороже родных братьев. Мой траур - по нему. Я любил его больше жизни. Я с радостью бы сотню раз умер за него. Но судьба распорядилась так, что я отступил, а он прикрывал наш отход.
Келегорм замолк, снова вспоминая Поход Пяти Вождей. Лучиэнь молчала тоже.
– Я поклялся отомстить за него. Для мести нужно войско. Войско было у твоего отца.
Лучиэнь подняла на Келегорма глаза – в них блестели слезы:
– Сколько времени ты живешь с этой болью?
– Много, – сын Феанора вздохнул. – Я встретил здесь Келебринмайта и счастлив в этой стране скорби.
– Что же будет дальше с тобой?
Келегорм пожал плечами:
– Если Валатаро Оромэ и Валатариэ Ниэнна будут милосердны ко мне – я умру и останусь с братом навсегда.
– А твоя месть? Твоя Клятва?
– После совершенных мною преступлений кто пойдет за мной? Ты ненавидишь меня, а ненависть Лучиэни, поборовшей Моргота, стоит дорого. Я не хочу жить.
– Келегорм, – Лучиэнь взяла его руку в свои, – если мое слово так много значит для тебя, то услышь его. Я ненавидела тебя, ибо не знала, что творишь ты зло в безумии, и не знала о причинах безумия. Но после того, что ты мне рассказал, мне жаль тебя, жаль до слез. Ненависти к тебе больше нет в моем сердце.
– Ты возвращаешь меня к жизни... – одними губами прошептал Келегорм.
– Меня страшит Клятва Феанора, но твоя Клятва – священна. И я желаю удачи тебе в святом деле мести.
– Ты хочешь, чтобы я вернулся в Арду? После всего зла, что я принес тебе и Берену?!
– Келегорм, может быть, я слишком мягка сердцем. Но я прощаю тебе всё зло, что ты принес мне и Берену.

...И незримый голос пел над бессветной равниной:
О Лучиэнь, есть в мире этом силы,
Перед которыми любая мощь слаба.
Обоими ты, дева, обладаешь... –
Любовь и Милосердие – две Силы,
Которыми ты одолеешь всё.
И Лучиэнь, и склонившийся к ее ногам Келегорм внимали этому голосу.

И сказала Лучиэнь:
– Когда я покинула кров отца, двое искали моей руки – ты и Берен. Разные чувства вели вас, но вы оба дороги моему сердцу. Вы оба помогли Хуану победить Кархарота, вы оба сражены Волком, вы оба стоите теперь на краю смерти, и только я могу вернуть обоих вас к жизни. О Келегорм, Берену принадлежит моя Любовь, тебе же – мое Милосердие. И если Милосердие возвратит тебя к жизни, значит, и Любовь воскресит его.
– Поспеши, Лучиэнь, – промолвил Келегорм. – Я верю, что Валатариэ Ниэнна поможет тебе.
– Прощай, – и Лучиэнь торопливо пошла прочь.
Келегорм глядел ей вслед и шептал:
– Как она прекрасна...

* * *

Много дней провел Куруфин над телом умирающего брата в непрестанном ожидании, что жизнь покинет Келегорма. Но как ни беспредельно было отчаянье сына Феанора, он продолжал перевязывать раны брата, надеясь, но не веря, что Келегорм выживет. И когда надежда почти угасла, Келегорм вдруг застонал, и открыл глаза, и внимательно посмотрел на брата.
– Ты будешь жить, брат! – воскликнул Куруфин.
– Я буду жить. Этого хочет она, – чуть слышно ответил Келегорм.

* * *

Валиэ Ниэнна окутала Лучиэнь своим синим плащом. Та тихо говорила:
– Помоги мне найти Берена, матушка. Без него я умру, как умирают атани. Укажи мне дорогу к нему, чтобы могла я разделить судьбу со своим мужем.
– Дочь моя, закрыты для эльдар пути фиримар, как и для смертных закрыты пути эльдаров. Никто, кроме Намо, не знает Дороги Смертных. Я укажу тебе путь к Мандосу.

И Лучиэнь предстала перед Владыкой, Чей Облик Скорбен.
Стоя в Чертогах Смерти, она невольно сравнивала их с чертогами другого Валара и поражалась, насколько здесь, в обители Смерти, не чувствовалось ее присутствия – только мудрость прошедших столетий и тайная сила грядущих.
Владыка Намо восседал на престоле, и облик его казался зримым воплощением незыблемого закона – так огромная гора в своей несокрушимости и вечности возвышается над миром быстротечной жизни.
– Зачем ты пришла, дочь Мелиан? – негромко спросил Мандос, и этот тихий голос заставил Лучиэнь содрогнуться. – Твой срок еще не настал.
– О Владыка, я пришла разделить судьбу Берена.
– Это невозможно. У людей и эльдар разные пути.
– О Владыка, ты всеведущ – и всё же позволь мне поведать тебе о нашей любви.
И Лучиэнь запела. Она пела о том, как любовь Берена раскрыла ей глаза на страдания мира, как сумел поставить Берен честь выше любви, как бесстрашно пошел он навстречу гибели – и как любовь служила им щитом там, где, казалось, спасения не было. Лучиэнь пела о побежденном Сауроне, о поверженном Морготе, и зрел Намо, что сила Любви этих двоих превышает мощь многотысячных армий.
И дивился Намо, слушая песню Лучиэни, и впервые от сотворения мира готов был смягчиться.
И явился в Мандос Вала Оромэ и рёк:
– Пусть просит Лучиэнь небывалое, но ведь и одолеть Моргота – дело небывалое.
И явилась в Мандос Валиэ Ниэнна и рекла:
– Достойно быть милосердным к тому, кто явил высшее милосердие сам.
И обратился Мандос за советом к Манвэ. И рёк Вала Манвэ:
– За великие деяния – великая награда. Пусть Лучиэнь изберет тот жребий, какой пожелает.
И она ответила:
– Я хочу разделить с Береном жизнь и смерть.

И вновь они рука об руку вернулись в Менегрот. Они вновь вернулись из пасти всепожирающей Смерти. И новое их возвращение было еще менее радостно, чем предыдущее – словно незримая стена отгородила Берена и Лучиэнь от мира живых, ибо они умерли для мира и не имели более права вмешиваться в его судьбу.
И потому любящие простились с Тинголом и Мелиан, и навеки покинули Дориат, и ушли жить на остров Тол Гален, который отныне получил название Дор Фирн-и-Гуинар – Земля Возродившихся из Мертвых.

* * *

Так сбывалось Проклятие Мандоса. Так гибельный Рок настигал лучших из лучших, обрекая их на страдания только за то. что дерзнули они связать свою судьбу с Алмазами Феанора. Так рассыпались в прах плоды самых лучших деяний – ибо, как и предсказывал Хуан, Сильмарил Благих Помыслов стал причиной многих братоубийственных сражений и милосердие Лучиэни не помогло Келегорму, который, вернувшись к жизни, поставил Клятву Феанора выше мести за Келебринмайта и в последнем своем бою бился с сыном Лучиэни и пал, сраженный им.
И всё же, хоть были велики потери, отныне всё Эндорэ знало: Моргота можно одолеть.

Песня Берена

Свет хрустальный в вышине,
Звезд мерцанье в тишине,
Слышу я ручья журчанье из лощины,
Слой тумана на полях,
Шелест ветра в тростниках –
Но милее звезд мне взгляд моей любимой.

 Звезды гаснут. Ночь пройдет,
На поля роса падет –
Как алмазами осыпаны равнины,
Слышу птичий перезвон,
Весь мир солнцем озарен –
Только мне милее взгляд моей любимой.

Но судьба нам быть в пути,
И придется мне уйти –
Не по воле я своей тебя покину.
И взгрустнешь ты обо мне,
Видя звезды в вышине,
Я ж, на звезды глядя, вижу лик любимой.

И пусть тяжек будет путь,
И пусть не смогу свернуть,
Но нет бед, что б были непреодолимы:
Звезды вспыхнут, час придет,
Вспять дорога повернет –
И я снова возвращусь к моей любимой.

Пусть рука сжимает меч,
Пусть тревожно время встреч,
И пускай враги вокруг хитры и сильны,
Но забуду я с тобой
Про нелегкий близкий бой –
Дарит счастье мне лучистый взгляд любимой.

И как будто нет боев,
Я с тобой бродить готов
По ночным полям, под звездным светом дивным,
Петь о неба высоте,
Петь о звездной красоте,
И о том, что мне милей их взгляд любимой.

далее



Портал "Миф"

Научная страница

Научная библиотека

Художественная библиотека

Сокровищница

Творчество Альвдис

"После Пламени"

Форум

Ссылки

Каталоги


Миражи

Стихи

Листочки

"Эанарион"

"Сага о Звездном Сильмариле"

Жизнь в играх

Публицистика

Смех

Alwdis N.N. Rhutien (с) 1994-2010
Миф.Ру (с) 2005-2010