Ураган бушевал в Ночи над Араманом, но не замечали его нолдоры, пораженные свершившимся... Они не могли, не хотели поверить в предательство своего государя! И только слова бывших дозорных лишили их последней надежды. " Преданы, – думал Финголфин. – Преданы, и кем ?! Не Врагом, не слугой Валар, но тем, кому свято верили, кто повел за собой, за кем пошли, не убоявшись ни гибели, ни гнева Владык Арды! Я предан собственным братом, народ предан своим государем! Быстро же стали явью слова Мандоса...".
Сын Финвэ сидел в стороне ото всех, стараясь избегнуть всё чаще обращаемых на него взглядов. Отчаяние и боль терзали его душу. И против воли вспомнились ему все злобные слова, что когда-то говорили о его брате и Моргот, и Валары, и хоть стал ныне Финголфин врагом говоривших, но словам их верил как никогда охотно. Он проклинал Феанора.
"Что будет теперь с нами? – думал Финголфин. – Что будет теперь с нашим народом? Феанор зажег нас желанием отомстить, и пусть он предал месть за отца, бросив большую часть войска, но мы-то мести не предадим! Остаться здесь или вернуться назад мы не можем: мы отреклись от Валаров, и в их земле нам нет места. Выбора у нас нет – Путь ведет мстителей только вперед".
Но сына Финвэ одолевали сомнения: вправе ли он вести гибельнейшим из путей народ нолдоров? Достанет ли их душам смелости пойти за ним по Вздыбленному Льду? Есть ли у него право приказывать нолдорам?
И когда Финголфин мучался этими мыслями, к нему подошли несколько знатнейших нолдоров, предводительствуемые Фингоном.
– Выслушай нас, государь – сказал он отцу.
– Что?! – Финголфина словно обожгло. – Как ты назвал меня?
– Волею Валар ты был нашим королем, Финголфин, – молвил один из пришедших. – Теперь, когда мы преданы Феанором, ты будешь королем волей твоего народа. Если, конечно, ты сам не возражаешь.
– Мы вручаем тебе наши судьбы, – сказал Фингон, –И просим об одном...
Сердце Финголфина сжалось: "Неужели они испугались? Неужели они хотят вернуться?"
– ...Веди нас в Эндорэ!
Глаза короля вспыхнули огнем – ибо дано было править ему достойнейшими из народов Арды.

И огонь мести пылал в душах нолдоров, огонь, зажженный некогда Феанором, и никакие тяготы пути через Хелкараксэ не могли сдержать гневных эльдар. Но были среди них и те, кто желал отомстить не только за погибшего государя, но и предавшему государю, и хотя Фингон и Финрод не позволяли этим голосам звучать громко (ибо страшились нового Братоубийства), всё же Аэгнор и Ангрод не скрывали, что хотят они рассчитаться с Феанором не менее, чем с Морготом. Король Финголфин пытался сдерживать своих племянников, ужасаясь, как быстро сбывается Проклятие Мандоса, но не многого удавалось ему достичь.
Так ко всем мукам пути по Вздыбленному Льду добавились терзания ширящейся розни между предводителями нолдоров.

* * *

Форменосцы лишились вождей: Феанор погиб, Курутано сгинул, Маэдрос попался в ловушку и был пленен. По старшинству власть была отдана Маглору, но он, будучи смелым воином, оказался почти беспомощен как полководец, а цепь потерь совершенно лишила его силы духа. Напрасно понуждали его Келегорм , Карантир и сыновья Альвдис к большому сражению – Маглор не решался вести войска. Так что форменосцам не оставалось ничего другого, как укрепиться в Хифлуме и держать оборону. Однако Темная Троица и сыновья Альвдис не раз уводили подчиненные им отряды по ту сторону Теневых Гор, ища боя с орками, и нередко противниками их становились не Войска Врага, а мирные жители Дортониона, вся вина которых была в том, что они принадлежали к орочьему народу. И орки Дортониона, видя, как беспощадно истребляются поселения их соседей, бежали на север, к Морготу, и клялись отомстить.
Так шло время в бесплодных мелких сражениях. Маглор понимал, что его войско слишком мало, чтобы дать бой Морготу, и искал союзников для борьбы, но Гавани Кирдана были далеко, а Дориат оставался непроницаемым для гонцов.
Но пробил час, и взошла Луна, и ступило на берег Эндорэ воинство Финголфина.
И презрев осторожность, бросая вызов всем ожидающим их опасностям и бедам, приказал король Финголфин затрубить серебряным эльфийским рогам, объявляя всем Срединным Землям, что пришел с запада государь с немалым войском, готовым к беспощадному бою, что велика сила духа и дланей тех, кто ради свершения мести сумел пройти по Вздыбленному Льду. И содрогнулись Эред Энгрин от пения тысяч труб, и смятение настало среди нолдоров в Хифлуме.

–Как посмотрим мы в глаза тем, кого бросили ?– в отчаянье сказал Маглор.
– В чем наша вина? – резко возразил Карантир. – Мы были обязаны исполнить приказ государя и отца , и нам нечего стыдиться !
– Как искупить нам вину перед ними? Как заслужить их прощение?
– Маглор, брат, ты обезумел! Ужели так быстро забыл ты отца, ужели так быстро предал ты его дело, что хочешь просить прощения у тех, кого наш отец назвал предателями?!
Маглор отвернулся, обхватив лицо руками: сердце его разрывалось между чувством вины перед воинством Финголфина и сознанием правоты брата.
Келегорм в гневе взглянул на Карантира :
– Ты забываешься, брат! Как смеешь ты указывать Маглору? Он старше тебя, и по праву он сейчас наш государь.
– Да, я забываюсь! – крикнул Карантир, задыхаясь от ярости. – Да, вы вправе обвинить меня, что я дерзаю указывать государю. Но в моей жизни был и будет лишь один Государь – наш отец, и я пойду против каждого, кто встанет на пути дела нашего отца, будь то слуга Врага или даже эльдар. По вине Маглора мы бездействуем, вместо того , чтобы штурмовать Ангбанд! И если Маглор пойдет кланяться Финголфину и молить о прощении, то ни уговорами, ни силой не заставят меня пойти с ним!
Настала оглушительная тишина – все оцепенели от сказанных Карантиром слов
– Ты кончил? – сурово спросил его Махтан. Голос Кузнеца был спокоен, но чувствовалось, каких усилий стоит ему сдерживать себя. – Если ты хочешь сказать еще что-то подобное, то говори – мы выслушаем тебя Карантир.
– Я все сказал, и не откажусь от своих слов.
– Тогда слушайте меня, сыновья Нерданэли, дочери моей, и вы, сыновья Альвдис, слушайте меня. То, что сказал Карантир – страшно, но я рад, что он это сказал. Я рад потому, что это – невысказанные мысли многих из вас. Так, Келегорм и Куруфин?
– Да, – в один голос ответили братья.
– Так, сыновья Альвдис?
– Да, – ответил Малмайт.
– Нет, – ответил Келебринмайт. –Нет, потому что никогда эти мысли не подчинили бы себе мои слова и поступки. Я послушен воле государя нолдоров, кто бы им ни был.
– И всё же мысли эти тебе не чужды. Итак, ты, Карантир, обвинил Маглора в том, что он предал государя Феанора. Но ты сам еще страшнее предаешь дело своего отца, потому что твои слова ведут к новой розни между нолдорами, к новому Братоубийству! Как имя твоего Врага ,Карантир, – Маглор, Финголфин или все-таки Моргот? Подумайте все: против кого шел ваш отец, и против кого идете вы. Подумайте об этом, и поймите наконец, что всякий враг Ангбанда – ваш союзник, что месть за Финвэ и Феанора должна быть для вас превыше всякой любви и всякой ненависти; поймите, что нет для вас союзника надежнее, чем Финголфин, раз он здесь, – ибо Финголфин привел нолдоров не воевать с вами, а мстить за Финвэ! Поэтому всякий, сеющий рознь между нолдорами, будет справедливо назван слугою Врага! И поэтому – кланяйтесь Финголфину, молите о прощении, хоть и вина не на вас, – хороши все средства, если они сплотят нолдоров против Моргота.
И еще я скажу вам, сыновья Феанора. Ужели стали вы слугами Валар? Ужели хотите вы, чтобы сбылось Проклятие Мандоса? Или забыли вы, что сулил Намо предательство родича родичем, которое приведет к крушению всех наших дел? Ужели ты, Карантир, забыл эти слова?
Тот низко опустил голову.
– Ты сказал, – продолжал Кузнец, – что не откажешься от своих слов. Что ж, восставай против Маглора, твоего старшего брата, как некогда Финголфин восстал против Феанора, – ты помнишь, чем это кончилось. Иди, если хочешь, против войска Финголфина. Ведь ты не откажешься от своих слов, тебя никто не переубедит. Но когда меч твой вместо орочьей крови обагрится кровью эльдаров, то ты как заслуженную награду примешь благодарность Моргота, которого избавишь от труда уничтожения твоего же народа, и ты заслуженно примешь похвалы Валмара, чьи веления так в точности выполнишь. Только как ты после этого сможешь называться нолдором и сыном Феанора?
Карантир стиснул зубы, зарычал, как раненый зверь – видно было, что противоречивые чувства борются в его душе. Все молча ждали его ответа.
Он обратился к Маглору:
– Государь мой и брат, когда ты поедешь к Финголфину, я готов сопровождать тебя.

Во главе посольства к Финголфину отправился Махтан; сыновья Феанора и сыновья Альвдис прибыли с ним, но почти всё время безмолвствовали. Махтан повторил перед королем свои слова об общем Враге, и Финголфин поспешил примириться с сыновьями Феанора, всецело соглашаясь с Кузнецом. Но из вождей нолдоров лишь Фингон и Финрод действительно отрешились от мести за Араман, остальные же в сердце своем желали расплаты, однако до поры гнев их скрывало молчание.
Чтобы предотвратить новое Братоубийство, Махтан и король Финголфин решили, что пришедшие нолдоры станут лагерем отдельно от форменосцев, а Маглор во искупление вины и из сострадания к измученным суровой дорогой родичам приказал отдать им лагерь на северном берегу Мифрима, сами же форменосцы перешли на южный и там принялись строить новый. Отроги гор, озеро и впадающие в него реки надежно препятствовали столкновению воинств, однако не были помехой тем, кто спешил навестить друзей. Среди таких был и Махтан, не оставивший заботой сыновей Финголфина – своих учеников.

* * *

Фингон лежал в своем шатре, почти не поднимаясь с ложа, ибо был не только истощен переходом через Хелкараксэ, но и получил несколько ран в бою с орками, когда воинство Финголфина пришло на север Эндорэ. Махтан сидел подле Фингона, рассказывая ему о том, как сражались форменосцы и слушая его рассказы о пути через Лед.
Как-то Фингон спросил:
– Расскажи, что произошло в Лосгаре?
– Но ты ведь знаешь об этом.
– Я знаю только, что были сожжены корабли. Расскажи подробнее, прошу тебя.
Махтан нахмурился, долго молчал, а потом спросил:
– Ты хочешь узнать, как вел себя Маэдрос?
Фингон кивнул.
– Маэдрос... Где-то он сейчас? – вздохнул Кузнец. – Какие муки приходится ему терпеть?.. Он был единственным, кто не предал вас. Он был единственным, кто пытался воспрепятствовать сожжению кораблей. Он понимал, что говорить с Феанором – самоубийство, и просил Альвдис, но и она побоялась переубеждать Государя... Она мне рассказала об этом перед своей смертью. И еще она знала, что Маэдрос надеялся, если уцелеют корабли, вопреки воли отца поплыть за вами в Араман.
– Он был готов пойти против Феанора?!
– Он пошел бы против отца и государя. Но судьба распорядилась иначе...

В ту ночь Фингону было не до сна. "Как могли сыновья Феанора отдать брата в мучения Врагу?! И чем буду лучше их я, если позволю страдать тому, кто ради родства и дружбы был готов презреть долг сына? Я отыщу тебя, Маэдрос! Я спасу тебя..."
Мысли теснились в голове Фингона. Ему виделись страдания родича, и это раскаленным железом жгло его сердце "Спасти, спасти!.." – и он почти безотчетно одевал доспехи и вооружался. Боль незаживших ран и боль за Маэдроса слились в душе принца нолдоров в единую мощную силу, и она влекла его туда, где на фоне ночного неба грозно чернели скалы Тангородрима "Спасти, спасти..!" – и разум Фингона всё меньше подчинялся ему, пронизываемый болью, и вел нолдора не рассудок, но та мудрость воина, что выше разума, та мудрость, что оберегает и от неминуемой гибели, что удерживает от шага над пропастью в темноте.
Фингон сам не понимал, что делает. И, быть может, именно поэтому крался настолько беззвучно, что не один нолдор и ни один орк не заметили его.
Ночь кончилась, но лучи взошедшего Анара не смогли пробиться сквозь черные тучи. Путь Фингона лежал во тьме, и нолдор шел, как одержимый. И казалось ему – он сердцем своим чувствует муку Маэдроса... "Брат, я спасу тебя!" И он шел, шел быстро и неслышно.
В пути прошло несколько дней, но солнце было по-прежнему скрыто тучами, и для сына Финголфина всё это время слилось в единую Ночь и единую боль, страдания Маэдроса и горящие свои раны – в единый тяжелый сон. Фингон очнулся от этого сна вблизи Тангородрима.
Громада гор нависла над ним. Черные глыбы камня, казались, источали кожей ощутимый ужас, они были подобны огромному спящему чудовищу, и сон этого гиганта был чуток. Холодной яростью загорелись глаза Фингона, рука его непроизвольно коснулась меча, и эльфийский клинок, еще не обнаженный, словно молнией рассек ту липкую паутину страха, которая начала была сплетаться над нолдором. "Я не сверну с пути, – подумал Фингон. – И если суждено мне пасть здесь, то я погибну в бою, но не склонюсь перед чарами."
И снова боль накатывает на него, и снова огнем жгут раны, но никакая мука не сравнится со страданием Маэдроса, которое он чувствует. Маэдрос здесь, рядом! И Фингон в мыслях своих вновь и вновь взывает к брату, беспрестанно повторяет его имя, ожидая отклика – но тщетно. Измученный поисками, истерзанный болью, он в изнеможении опускается на камень, закрывает глаза – и его мысленному взору предстают королевские чертоги в Тирионе, и склоны зеленой Туны, и их счастливая молодость, и крепкая дружба. И он вспоминает любимую их песню – песню, славящую красоту Арды, а в последних строках призывающую взяться за меч, если придется эту красоту защищать. (В молодости Фингон верил этой песне, но потом, услышав от Феанора истину о жизни Эндорэ, понял, что многое в этой песне было прекрасной ложью... Многое, но не всё – и поэтому Фингону вспоминается сейчас эта песня.)
Песня звучит в сознании Фингона, и из песни черпает он силы израненному телу и утомленному духу. И как в былые годы вторит его голосу голос Маэдроса... И вдруг сын Финголфина понимает, что пришел к нему так долго жданный ответ. И он идет ,словно по путеводной нити, по голосу, что звучит в его сердце. И приходит к скале, на вершине которой прикован за кисть правой руки Маэдрос,
Брат смотрит на брата, и им не нужны слова, чтобы понимать.
"Зачем ты пришел? Ты погибнешь здесь..."
"Спасти тебя".
"Это невозможно. На скалу не взобраться. Цепи не разжать. Я обречен. Уходи".
"Я не могу. Я не могу оставить тебя в мучениях".
"Тогда убей меня. Избавь от мучений. Сделай это, брат. Прошу тебя".
"О чем ты просишь?!"
"Меня не спасти, пойми!"
Отчаянье сгибает колени Фингона, он склоняется до земли и помимо воли своей молит:
“Милосердия! Милосердия к страждущим безвинно! Ведь в толике сочувствия не отказали нам Валары!"
Молитва нолдора не может быть услышана, но в жилах Фингона текла и кровь ваниаров, и, быть может, поэтому явил Манвэ сострадание и позволил Торондору помочь братьям.
Спустился из небесной вышины Владыка Орлов, поднял Фингона к скале, и тот отсек Маэдросу прикованную руку. Сын Феанора опустился на могучую спину Орла, истекая кровью и теряя сознание.
– Куда мне отнести вас? – спросил Торондор.
– На южный берег Мифрима. И прошу тебя, скажи потом моему отцу, что я жив, – промолвил принц нолдоров и силы оставили его.
Бесчувственных, едва живых от ран и усталости принес их Торондор к форменосцам. И радость и скорбь настали в лагере спутников Феанора: радость потому, что жив был Маэдрос, в смерти которого они были почти уверены, и скорбь при виде того, что сделали с ним. И не меньшей заботой, чем Маэдрос, окружен был обессилевший Фингон, и к ложу страждущего сына поспешил его отец Финголфин, и приход его к форменосцам разрушил ту стену отчуждения между двумя воинствами нолдоров, что казалась незыблемой.

* * *

Маэдрос узнал от Махтана о той ненависти, что разделила два воинства нолдоров. Был только один способ положить ей конец. Старшему сыну Феанора было легко сделать то, на что он решился, ибо он действовал не только искупая чувство вины, но и соблюдая обычаи народа нолдоров.
Он признал Финголфина – как старшего в роде Финвэ – правителем всего народа нолдоров.

– Позор нам! – в отчаянии шептал Карантир. – Лучше бы мне погибнуть, чем видеть, как сын Феанора склоняется перед Финголфином – главным виновником изгнания нашего отца.
– Страшнейшее из оскорблений форменосцам! – вторил ему Куруфин.
–Почему так слабодушны наши старшие братья?.. – сетовал Келегорм, не замечая, как рука его сжимает меч.
Но Келебринмайт, их родич, нашел силы ответить:
– Это возмездие нам. Но сколь оно сурово!
Сыновья Нерданэли не услышали сына Альвдис.
– Что нам делать теперь, братья? – тихо спросил Келегорм. – Отныне Финголфин – наш король, мы не можем пойти против него. Но я знаю, что скорее убью себя, чем подчинюсь тому, кто предал своего брата и нашего отца!
– И я, – сказал Куруфин. Карантир кивнул и добавил:
– Нам нет места там, где живет он.
– Верно, – подхватил Келегорм. – И если Финголфин намерен поселиться в этих горах, то мы уйдем отсюда.
– Места здесь обжитые, – усмехнулся Куруфин, – он едва ли захочет покинуть их.
– К тому же здесь мирно, хотя Ангбанд и не так далеко, – добавил Карантир. – В горах Хифлума теперь нет орков. Где же жить Финолфину, как не здесь? Он возведет здесь дворцы, достойные короля нолдоров, – губы сына Феанора скривились в усмешке.
– А нам довольно и военного лагеря! – воскликнул Малмайт.
– И чем ближе к Врагу, тем лучше! – вторил ему Келебринмайт. – Поистине, разлад нолдоров обернется делу Мести благом, ибо не только с запада, но и с юга и востока станет теснить наш народ Врага!
– Келебринмайт, – сказал Келегорм, – ты самый юный из нас, но твоей мудрости позавидуют старшие. Братья, – обратился он ко всем, – ни слова Маэдросу о первоначальной причине нашего ухода. Пусть считает, что мы покидаем Хифлум только потому, что намерены осаждать Ангбанд с юга и востока.

Той же ночью Келебринмайт застал Келегорма на вершине горы – сын Феанора стоял, обратившись лицом к Западу, и подле него был Хуан – раукар в образе пса, которого Оромэ отправил в Средиземье как помощника своему Учтивому ученику.
Устремившись взглядом вдаль, Келегорм тихо говорил:
– О Великий Охотник, наставник мой и господин! Ты видишь, свершается повеление Твое: мы с братьями уходим в дебри Востока, навстречу силам Врага, и чем больше вражьих слуг встретим мы на своем пути, тем вернее исполним Твой наказ – очищать земли Эндорэ от чудовищ. Ты взрастил нас для этой миссии, Ты обучил нас искусству боя, и вскоре деяниями своими мы докажем, что не пропали втуне Твои уроки. Об одном лишь сожалею я – что нет с нами лучшего из Твоих учеников – Курутано, что погиб он раньше, чем начнем мы настоящую борьбу.
Так величествен был в ту минуту Келегорм, таким благородством, силой и преданностью Учителю дышал весь его облик, что Келебринмайт, охваченный тем же благочестивым порывом, не заметил, как произнес вслух:
– О Охотник, прекрасен час воплощения воли Твоей! Нет для держащего меч большего счастья, чем идти навстречу Врагу, исполняя приказ наставника своего. Жизнь не имеет цены там, где звучит слово Учителя. Пусть трепещет Враг, ибо идут на него те, кто обучен Великим Оромэ и вершит волю Его.
Услышав первые слова сына Альвдис, Келегорм вздрогнул, обернулся, но увидев, что это Келебринмайт, не посмел прервать речь юноши. А тот, обнажив меч, продолжал:
– О Валатаро, это оружие ковал я вместе с Государем Феанором. Ныне, в знак того, что не только месть за Государя, но и исполнение Твоей воли мною движет, посвящаю я Тебе этот меч! – Келебринмайт простер руку с мечом на запад и преклонил колено.
– О Охотник, – молвил Келегорм, – Ты обучил нас владению мечом, и Тебе посвящаю я свое оружие, – и он так же обратил меч к западу и склонился.
На вершине темных гор Хифлума стояли, коленопреклоненные, два вождя нолдоров, и в свете Исиля белым серебром лучились их мечи, и силой могущественнее искусства эльдаров было грозно оружие. Нолдоры, ни перед кем не гнущие шею, готовые бросить вызов всякому, кто посягнет подчинить их себе, склонили колено перед Тем, Кто указал им смысл их существования – противостоять разрушению, несомому Морготом.
Сын Альвдис до конца дней своих не сошел с этого пути – и гибель его была воспета как кончина славнейшего из героев.
Сын Нерданэли позволил Клятве взять верх над служением Валатаро – и хоть не меньшую доблесть выказал он во многих боях и в последнем, но пал он, проклинаемый как предатель...

* * *

И они ушли на восток, и увели подвластных им нолдоров. И старшие братья пошли с ними, ибо достойной показалась им цель – нападать на Ангбанд не только с запада, но и с востока. И Маэдрос, по долгу старшего, поставил свой лагерь севернее всех, в верховьях Гэлиона, дабы принять на себя удар первым; народ его был многочислен и готов к суровым боям. Но Темная Троица опасалась былого миролюбия Маэдроса, и потому просила сыновей Альвдис присоединиться к старшим в Доме Феанора. Малмайта и Келебринмайта не нужно было долго уговаривать – месть за мать и за Ворнгола огнем жгла их сердце, и мало кто из сыновей Феанора так рвался в бой, как эти двое.
Келегорм и Куруфин держали войско в ущелье Аглон, закрывая слугам Врага путь в Восточный Белерианд; в мирное время рыскали они в дебрях Химлада, и раукар Хуан был с ними, и не было пощады никому из чудовищ и вражьих слуг, кто попадался подданным Оромэ на пути.
Иной удел избрал себе Карантир. Хоть был он нравом суров и в бою ужасен, но в душе был более Кователем, нежели бойцом. И поэтому ушел он в горы, и увел с собой искуснейших из форменосских мастеров. И подле Черного Зеркала – озера Хелеворн – в горах, как встарь в Форменосе, загудел огонь в кузницах. Эльдары, жившие в тех краях прежде, изумлены были могуществом и искусством нолдоров и признали Карантира своим государем. И горам, что стали ныне его владением, сын Феанора дал имя названной сестры своей Линдэлуинэ, дочери Альвдис Кроткой. Имя это означало "Песня Реки" и принадлежало поначалу лишь северной части хребта, но со временем синдары забыли, в честь кого были названы горы, а имя поняли на свой лад – ибо "луинэ" на их наречии означало "синий". Так сквозь все эпохи и прошло двойное название этих гор – Эред Луин или Эред Линдон, хоть и забыли о той, чьим именем назвал горы сын Феанора.
Необузданный нрав не давал Карантиру долго задерживаться на одном месте, и в своих странствиях на юг он достиг города гномов Габилгатола, известного эльфам как Белегост. Изумлены были наугримы величием государя Тар-Гэлиона, но еще больше поразило их искусство Кователя, перенятое у Ауле. И хоть не слишком гостеприимен был народ казад, но ученика своего Создателя окружили они таким почетом, каким доселе и в грядущем не был окружен у них никто. А сын Феанора, в память былой преданности Ауле, щедро дарил гномам секреты мастерства, которые открыл ему некогда Валар.
Кузницы Тар-Гэлиона снабжали оружием всё войско сыновей Феанора, но только его, ибо Карантир был исполнен презрения к синдарам и иным эльфийским народам Белерианда, считая их слабыми духом и телом, к нолдорам же Финголфина питал Карантир с трудом скрываемую ненависть. Напрасно пытался Маэдрос образумить брата, напрасно напоминал ему речи Махтана, – Карантир либо молчал, опустив глаза, чтобы гневный блеск не выдавал его, либо соглашался со старшим братом, но видно было, что это согласие – лишь на словах. Ни уговором, ни принуждением не мог Маэдрос заставить Карантира снабжать оружием воинство Финголфина, и не только давняя неприязнь была тому причиной, но и то, что ныне считал Карантир Ангрода и Аэгнора – своими личными врагами.

Это случилось еще в Хифлуме, вскоре после провозглашения Финголфина королем. Темная Троица и сыновья Альвдис уже решили уйти на восток, и сборы были близки к завершению. Но чтобы никто не заподозрил, что причина ухода форменосцев – неприязнь к Финголфину, благоразумные Келегорм и Келебринмайт убедили братьев до ухода быть среди остающихся. Речи сыновей Феанора были дружелюбны, но в сердцах их клокотало с трудом сдерживаемое презрение к Дому Финголфина и Финарфина, готовое прорваться при первом же поводе.
Этим поводом и послужила весть о том, что Аэгнор и Ангрод, отправившееся с посольством в Дориат, возвратились. Ответ Тингола был любезен, но недружелюбен.
– Как смеет он смотреть на нас свысока и указывать нам?! – вскричал Куруфин, услышав послание короля синдаров.
– А разве возможно иначе? – с холодной иронией промолвил Карантир. – Разве не признали себя бессильными нолдоры, прося помощи – и у кого? у синдаров, собратьев тэлери, только еще более робких!
– Что ты хочешь сказать? – гневно спросил Аэгнор.
– То, что сказал, – сузив глаза, ответил Карантир. – Ведь ведомо нолдорам, насколько тэлери слабые бойцы.
– Ты, убийца деда нашего, смеешь этим похваляться перед нами?! – Аэгнор схватился за меч.
– Убери меч в ножны, сын Финарфина, – невозмутимо проговорил Карантир, – и не вздумай грозить им мне, ибо я не хочу драться с тобой – мне не следует убивать родича.
От самоуверенной дерзости Карантира все замерли.
Финголфин и Маэдрос опомнились первыми и тут же завели речь о послании Тингола, чтобы хоть как-то отвлечь собравшихся от ссоры.
Келегорм подошел к Карантиру и тихо сказал:
– Ты поступил мудро, брат: не обнажив оружия, ты нанес ему такую рану, от которой он не скоро оправится.
Карантир усмехнулся.
– Что ж, – говорил тем временем Маэдрос, – если Дориат и закрыт для нолдоров, то в этом нет нам оскорбления, ибо Тингол как истинно король оберегает свой народ ото всех, в ком не уверен.
– Ответь мне тогда, брат, – спросил Карантир, – к какому народу принадлежат сыновья Финарфина – к тому, который Тингол оберегает, или к тому, в котором он не уверен?
– Мы не заслужили этих оскорблений! – воскликнул Ангрод. – да, мы – родичи Тингола, но от этого мы не перестаем быть нолдорами!
– Разве? – нахмурился Карантир. – Ведь нолдорам нет пути в Дориат.
Тогда Аэгнор и Ангрод покинули совет, а Финголфин и следом за ним Маэдрос, принялись стыдить Карантира – но он не слышал их слов, ибо испытывал огромное удовольствие от этого, что сказал сыновьям Финарфина всё то, что думает о них.
С той поры пропасть ненависти разделила их. Так сбывалось Проклятие Мандоса.

Возвратившийся из своих странствий Махтан вновь пытался образумить Карантира, как это удалось ему однажды. Но Кузнец достиг немногого, ибо владыка Тар-Гэлиона был слишком уверен в собственной правоте и в том, что всякий не согласный с ним является врагом. Единственной уступкой, на которую пошел Карантир, была отправка оружия на восток, да и то занимался больше этим Махтан, а получал оружие Маэдрос, ибо Карантир не уставал повторять, что от него никто из нолдоров Финголфина не получит даже кинжала. Маэдрос же рассылал тар-гэлионское оружие и на восток – родичам, и на юг – синдарам и особенно лайквэнди, ибо врагов в их лесах подстерегало много, а искусными бойцами они не были.

Маэдрос был готов во всем слушаться Финголфина, а король нолдоров был слишком благоразумен, чтобы бросать войска в бой, не укрепив прежде тылы. Поэтому нолдоры многие годы не столько воевали, сколько возводили крепости. В этом была роковая ошибка Финголфина: ибо за годы лже-мира ослаб боевой дух многих родов нолдоров, а Владыка Ангбанда имел достаточно времени, чтобы скопить грознейшие силы, и он легко обманывал бдительность эльдаров, позволяя им разбивать слабые отряды, которые эльдары принимали за передовые войска. Именно такой лже-победой была Преславная Битва – Дагор Аглареб. Финголфин гордился ей, говорил, что это – начало великих побед, его словам с охотой верил Маэдрос; и некому было сказать королю: "Очнись! Не будь слепым! Враг одолел даже Феанора, так уже ли ты надеешься легко разгромить его? Где достанешь ты силы для борьбы, если твой народ всё больше привыкает к мирной жизни?".
А жизнь и впрямь становилась мирной. Уже не только оружие изготовлялось нолдорскими мастерами, но и украшения, подобные тем, что остались в Валиноре; уже не только военные лагеря и мощные крепости возводили эльдары, но и чертоги, великолепием соперничавшие с Менегротом и Гаванями; уже тяжелые воспоминания отступили перед блеском свадебных торжеств; уже перестала месть за Финвэ быть целью жизни многих нолдоров. Верно, где-то на севере стояли войска, осаждавшие Ангбанд, и говорят, что на востоке отрядам Маэдроса часто приходилось сражаться, что витязи Оромэ не знали покоя, истребляя чудовищ в лесах, – но это всё было далеко от тех, кто счастливо жил в Дориате, Хифлуме, Дортонионе. Финголфин не позабыл, конечно, о мести за отца, но, видя спокойную и радостную жизнь своего народа, не мог решиться послать их всех на смертный бой. Осадой Ангбанда король надеялся не допустить сражения, хоть и понимал, что без боя Моргота ему не одолеть. А на востоке точно также вел себя Маэдрос, радуясь, что Темная Троица нашла себе многие заботы и не побуждает его к боям. Правда, Маэдрос видел, что лже-мир приводит в бешенство сыновей Альвдис, и чтобы не слышать упреков младших родичей, он посылал их во главе отрядов, охраняющих границы.

Феанор, увлекая нолдоров на Срединные Земли, велел им бросить сокровища, отречься от красы Амана. Не все вняли ему тогда, и многие забыли его слова после.
Тургон, столь же гордый и самовластный, сколь могучий и храбрый, был рад освободиться из-под тяготившей его в Амане власти Валар – поэтому он так жаждал уйти за Феанором. Но свобода военного вождя, не знающего иного ложа, кроме голой земли, и иного полога, кроме высокого неба, не была свободой для гордого сына Финголфина – он жаждал всего великолепия, коим обладал в Амане, но только владеть этим должен был он один.
И Тургон возвел потаенный Гондолин, и затворился в нем от мира, и в грядущих битвах не спешил приходить на помощь другим родам нолдоров. И народ Тургона, охраняемый неприступными горами и эльфийскими чарами, не ведал горя даже тогда, когда все прочие владения нолдоров были уничтожены Врагом. Но стремление жить в блаженстве Валинора было в сердце Тургона настолько сильно, что затмило долг воина, сына, а после – государя. И желая создать в Гондолине подобие Амана, владыка Тургон своими руками изваял подобия Древ Валмара, позабыв о той смерти, что случилась вместе с гибелью Древ.
Сходные, но всё же иные стремления вели Финрода – не жажда благостного покоя, но любовь к красоте. Не желание скрыться ото всех, но восхищение великолепием Менегрота побудило сына Финарфина создать чертоги Нарготронда на землях, что пожаловал ему Тингол. И хоть никогда не прятался Финрод Фелагунд от бед, сотрясающих Белерианд, говорили о нем форменосцы, что родич он скорее Тинголу, чем Феанору.
И блеск Наугламира, сотворенного гномами из валинорских камней, был для Финрода и его братьев и короля символом обретенного благополучия на новых землях, символом союза жителей Белерианда и Пришедших-с-Запада; а для форменосцев Наугламир был символом двойного предательства государя Феанора – ибо Финрод вопреки его воле осмелился взять сокровища из Тириона и жил в мире и счастье, тогда как долг велел нолдорам мстить убийце Финвэ и Феанора.

* * *

– Я так больше не могу! – вскрикнул Малмайт, сорвав с головы шлем и швырнув его о камень так, что шлем рикошетом отлетел далеко в сторону. – Я не мальчишка, которого можно обмануть, называя легкие дела тяжелыми. Я – вождь нолдоров, я пришел сюда сражаться с Морготом, а не распугивать толпы орков!
Келебринмайт сурово посмотрел не старшего брата:
– Успокойся.
– Я не могу успокоиться, брат мой! Я не могу успокоиться, видя, как Маэдрос предает Отца и забывает Клятву. Мы тоже клялись, и по вине Маэдроса наша клятва не исполняется. И кровь Ворнгола, и смерть матери мы не отомстили до сих пор!
– Я знаю, – горько ответил Келебринмайт. – Знаю и ненавижу себя за свое бездействие. Но я знаю и другое: Маэдрос – старший в Доме Феанора, а мы – лишь его младшие родичи. Нолдор не имеет права противиться старшему.
Малмайт, почти не слушал брата, стоял глядя перед собой и сжав рукоять меча так, что пальцы побелели:
– Будь что будет... Он может прогнать меня, может сделать со мной всё, что угодно, но я скажу ему, что если он не отдаст приказ о выступлении, то я поведу войска против его воли. Иначе бездействие убьет меня... Ты пойдешь со мной? – неожиданно резко он обернулся к Келебринмайту. – Или ты скажешь, что законы нолдоров нарушать нельзя?
– Законы нолдоров нарушать нельзя. Но если ты пойдешь на бой с Ангбандом, то я буду рядом с тобой, хоть бы и все законы велели мне остаться.

Маэдрос выслушал яростного сына Альвдис не перебивая и потом долго молчал, обхватив голову руками.
– А если я скажу “нет”, Малмайт, то ты возьмешь своих воинов и поведешь их в бой?
– Да, Маэдрос. Хоть мы и родичи, но я не брат тебе и поэтому считаю себя вправе не подчиняться твоему запрету.
– Итак, ты готов вести своих бойцов против всего Ангбанда. Ты понимаешь, что вы погибните?
– Возможно.
– Ты понимаешь, что ты будешь виновен в этих смертях?
– Я клялся не пожалеть жизни ради борьбы с Морготом. Мы не можем ждать еще несколько столетий, пока вы с Финголфином решите, что час битвы настал. Мои воины рвутся в бой, в настоящий бой; и меня ненависть к врагу переполняет так, что я скоро задохнусь под ее тяжестью, если не дам ей вырваться в сражении.
– И я готов повторить все слова брата, – негромко, но твердо добавил Келебринмайт.
– Печать гибели на ваших лицах, братья, – скорбно проговорил Маэдрос. – Я могу удержать вас, но уже не могу уберечь. Вы обречены. Так что распоряжайтесь сами своей судьбой.
– Многие нолдоры согласны с нами, – сказал Малмайт. – имею ли я право позвать их за собой?
– Ты поведешь их на верную смерть. Ответь себе, имеешь ли ты право это делать...

Маэдрос был уверен, что его слова заставят сыновей Альвдис образумиться или же их отрезвит малочисленность их войска. Он не верил в то, что этот безрассудный поход состоится, и не подозревал, что в нем примут участие сыновья Феанора.

Келегорм вышел на поляну, взглянул на темное звездное небо, снял с плеча лук и колчан. Потом собрал сухих веток, сложил их в кучу, протянул к хворосту руку – и костер вспыхнул неярким светло-голубым пламенем. Сын Феанора устало вздохнул, опустился на землю возле костра, прислонился спиной к дереву и закрыл глаза. Жара эльфийский огонь почти не давал, зато согревал дух, истомленный столетьями бездействия больше, чем недавним боем с чудовищем.
Хуан неслышно вышел из темноты, лизнул лицо эльдара (Келегорм слабо улыбнулся, не открывая глаз), потом принялся вылизывать его свежую рану. Прикосновение шершавого языка пса-раукара было нежным и приятным; Келегорм чувствовал, как по его усталому телу разливается покой, – можно было забыть обо всём.
Но вдруг слабо зазвенел уздой, предупреждая об опасности, его конь, и Хуан тихо заворчал, насторожившись. Келегорм мгновенно вскочил на ноги, подобрав при этом лук и колчан, и отошел за дерево, чтобы его не было видно в свете костра.
Тот, кто приближался к нему, шел не таясь – ветки хрустели под его ногами. Келегорму давно уже следовало натянуть лук, чтобы встретить противника стрелой, едва тот покажется; но вождь нолдоров медлил – он не чувствовал в неизвестном врага.
“Эльдар? – с изумлением подумал Келегорм, вглядываясь в ночную тьму. – Откуда он мог взяться здесь и сейчас?” Но тут кусты на дальнем краю поляны зашевелились, и в свет костра вышел... Келебринмайт.
– Келегорм, наконец-то я нашел тебя, – крикнул он, подходя к огню. – Если б я не был подданным Оромэ, то твой след так бы и остался неизвестен мне.
– Зачем ты искал меня? – оба нолдора сели у костра.
– Славная дичь в этих местах, наверное?
– Когда нет лучшей, то для вассала Охотника годится и эта. Так зачем я тебе понадобился?
– Есть лучшая дичь, Келегорм.
– Лучшая дичь? Где?
– В Ангбанде.
– Ты хочешь сказать, – медленно проговорил сын Феанора, – что принес мне весть о наступлении?
– Именно. Если ты пойдешь с нами.
– Что значит – “если пойдешь”? Раз Маэдрос велит...
– Маэдрос ничего не велит. А почтительно зовет тебя – Малмайт, – и Келебринмайт подробно рассказал всё.
– Я счастлив пойти с сыновьями Альвдис.
– Но есть одно условие. Предводитель войска – Малмайт. Хоть ты и старший наш родич, но в походе обязан будешь подчиняться ему.
– Это справедливо. Вы сообщили о походе Карантиру и Куруфину?
– Будет лучше, если их позовешь ты.
– Келебринмайт, мы отправляемся к ним немедленно. Нельзя не поспешить с такой радостной вестью.

Их было пятеро – отчаянно-храбрых вождей, чья ярость и ненависть передалась их войскам. Их вела Клятва. Они были готовы смести всё на своем пути. Они не страшились бросить вызов всему Ангбанду. Они мстили за Государя.
Звезда Феанора сияла на их знамени. Неукротим был огонь их духа. И словно горящие уголья, пылали глаза нолдоров.
Войска шли через Ард-Гален, и знамена реяли над ними, и рога громко трубили, вызывая Владыку Ангбанда на бой. Пятеро вождей ни от кого не хотели принять помощь – ни от братьев, ни тем более от воинства Финголфина – они считали одних себя достойными вершить дело Мести.
И врата Тангородрима распахнулись. И не только тьмы орков были противниками нолдоров, но и драконы, и раукары в обличии и орков и варгов, и отвратительного вида чудовищ. Но принцев Дома Феанора только радовала мощь Врага – яростью своей они были готовы сокрушить и более могучее войско.
Натиск эльдаров был неудержим. Они клином врубились во вражьи рати, рассекая их, как нос быстроходной ладьи рассекает морские волны. Они стремились ворваться в Ангбанд, сразиться с самим Черным Врагом, который, как они считали, побоялся выйти на бой с ними.
Нолдоры разделили вражье войско почти пополам, тем самым дав противнику легко окружить их.
Принцы Дома Феанора оказались в ловушке, которую расставили себе сами.
Теперь уже не нападать им пришлось, а лишь обороняться. А силы Врага всё прибывали.
Несколько дней они рубились, не зная усталости. Но день ото дня всё больше они понимали, что с таким ничтожно малым войском бросать вызов всему Ангбанду – это все равно, что пытаться остановить ураган. Бойцов Врага не убавлялось, но воинство нолдоров заметно поредело.
И тогда затрубил Малмайт в рог, призывая к себе вождей и сказал им:
– Братья, вы не хуже моего видите, что мы обречены. Я повел войска на истребление, и да будет смерть мне расплатой за мою ошибку. Но нельзя допустить, чтобы все нолдоры пали здесь. Келегорм, Куруфин и Карантир, вы должны пробиться из окружения, спасти ваших бойцов. Мы с Келебринмайтом прикроем ваш отход.
Глаза Келегорма вспыхнули:
– Почему отступать должен я, а не ты? Право старшего – прикрывать младших.
– Ты старше, но предводитель здесь – я. И я приказываю: уходите. Потом вы отомстите за нас.
Пятеро вождей молча застыли, глядя в глаза друг другу: сыновья Феанора хотели навсегда вобрать в себя образ Малмайта и Келебринмайта, понимая, что больше никогда их не увидят, а сыновья Альвдис набирались сил для своего последнего боя, глядя на тех, кто был им словно родные братья.
Темной Троице легче было покончить с собой, чем отступить, оставив своих младших братьев на верную смерть
Прошло всего несколько мгновений в этом безмолвном молчании, показавшимся пятерым вождям вечностью.
Потом три рога затрубили отход.

Войска сыновей Альвдис помогли большей части нолдоров выйти из окружения и не позволили силам Ангбанда преследовать их. Потом начался бой обреченных, когда эльдары уже не чувствовали ран, когда бесстрашно бросались даже на самых могущественных противников, когда близость смерти удесятеряла силы, и надо было рубить, рубить, рубить – пока ты жив.
Бой отнес сыновей Альвдис далеко друг от друга. Малмайт колол копьем, Келебринмайт неистово вращал двуручным мечем. Эти двое были хорошо видны и нолдорам, и врагам; и пока они неудержимо крушили всех, кто вставал на их пути, то эльдары чувствовали себя неодолимыми. Каждый миг жизни сыновей Альвдис приносил смерть нескольким воинам Ангбанда. Предводители вражьих сил понимали, что пока эти двое сражаются – нолдоры несокрушимы.
И засвистела дюжина копий разом, пущенная руками умелых бойцов. И все копья достигли цели. И не выдержала эльфийская сталь смертоносных ударов. И, пронзенный копьями насквозь, пал Малмайт.
Келебринмайт увидел, что брат его мертв, и еще нестерпимее заполыхала ярость в его сердце, и еще сокрушительней стали удары его меча. Он был в самой гуще врагов, так что копьями его было трудно достать. Несколько нолдоров защищали его со спины.
Но противниками его были не орки, а раукары, искуснейшие из бойцов Ангбанда. И воины Келебринмайта один за другим погибали под их ударами, так что некому стало закрыть спину вождя.
Его не убили, а лишь тяжко ранили в спину. Вождь нолдоров дороже стоил пленным, чем мертвым.

Поражение пяти вождей не было напрасной потерей, ибо увидел Моргот, сколь неукротимы нолдоры в нападении, и понял, что должно ему опередить тех, кто придет мстить за сыновей Альвдис, напасть на них раньше, чем поднимутся против Ангбанда все войска эльдаров. И говорят, что если бы не пришлось Морготу поспешить, если бы больше было у него времени скопить силы, то не устояли бы тогда эльдары перед натиском Ангбанда. Но Битва Пяти Вождей заставила Черного Властелина начать войну не во всеоружии.

* * *

Войска Темной Троицы пробивались к своим с изрядными потерями. Больше половины нолдоров не вернулось; а те, что дошли до гор Химринга, были едва живы от усталости, и не поднимали глаз на сородичей, стыдясь не столько поражения, сколько того, что они уцелели, когда их товарищи полегли.
Бесстрастным голосом рассказал Келегорм Маэдросу о битве. Лицо охотника застыло в равнодушном оцепенении, и даже когда Маэдрос воскликнул: “Месть!”, когда приказал разослать гонцов к другим владыкам нолдоров, даже тогда не ожило лицо Келегорма. Он вернулся к братьям в твердыню Аглона и тем же безжизненным голосом сообщил им, что скоро, кажется, будет наступление всех нолдоров на Ангбанд. Карантир тогда назвал Маэдроса предателем: сначала он позволил сыновьям Альвдис уйти на верную смерть, а теперь говорит о мести за погибших; но Келегорм, услыша гневные слова брата, ответил только: “Не кричи”. Куруфин, подойдя к старшему брату, тихо спросил: “Келебринмайт?” И такая мука при этом имени исказила лицо Келегорма, такой беспредельной болью наполнились его глаза, что Куруфин сам испугался своего неосторожного вопроса.
– Имеем ли мы право жить, братья? – глухим голосом спросил Келегорм. – Сыновья Альвдис были моложе нас, и их уже нет ни одного – мы прикрылись ими, как трусы щитом.
Куруфин и Карантир молчали. А Келегорм говорил, словно в бреду:
– Так молод, а боец был из лучших... Владыка Оромэ любил его больше других... Он так служил Владыке! Был предан Ему больше, чем Курутано и даже я. Он был чист душой, словно луч весеннего солнца... Келебринмайт, почему же ты мертв, а я жив?! – страшен был этот отчаянный крик Келегорма.
– Мы отомстим! Сказали его братья.
– Теперь все говорят о мести, – голос охотника вновь стал холодным. – Только сначала послали на смерть самых лучших из нас и самых юных, чтобы потом короли нолдоров провозглашали месть. Владыка Намо сулил нам предательство родича родичем – и Маэдрос вершил его волю.
Говорят, что со дня поражения Пяти Вождей и до самой смерти Келегорм не улыбнулся ни разу. И весь остаток жизни не снимал он синей одежды в знак траура по Келебринмайту.

* * *

Вожди нолдоров не успели не только объединиться, но и поднять войска для великой битвы, когда в предрассветный час не на востоке, но на севере окрасилось небо алыми сполохами. И то были не лучи Анара, а отсветы драконьего огня, и всесжигающей лавы, и пламени балрогов. Так началась Дагор Браголлах – Битва Внезапного Пламени. Лавина огня обрушилась на Дортонион. Гибли леса, и эльфы, и люди, жившие там. Крепости Аэгнора и Ангрода встретили врагов боем, но напрасным было мужество эльдаров, ибо Враг поражал их огнем, будучи сам неуязвимым. Обречены были защитники Дортониона сгореть заживо.
Лишь горный хребет отделял Дортонион от Гондолина, и Тургон успел бы на помощь родичам, если бы захотел их спасти. Но сын Финголфина сказал, что против огня мечи бессильны, что незачем его воинам гибнуть бесцельно. И он оплакал гибель защитников Дортониона и, страшась такой же участи для себя и всего Гондолина, решил, что лучше жить под властью Валар, чем погибнуть свободным. И он, надеясь на благоволение Ульмо к нему, послал гонцов в Гавани, дабы оттуда отплыли они в Валинор молить у Валар прощения; но Аман остался глух к бедам нолдоров.
Ведал Враг, что безучастен будет Дориат к войне, что Тингол не только не вышлет бойцов на помощь нолдорам и людям, но и не позволит их войскам пройти через леса Дориата, чтобы соединить силы Западного и Восточного Белерианда. Воинства Маэдроса и Финголфина могли соединиться в Дортонионе, но когда Нагорье Сосен было захвачено, то силы нолдоров оказались безнадежно разделены. И Морготу не составило труда разбить их по частям.
Главный удар Владыка Ангбанда обрушил на восток – на сыновей Феанора – зная, насколько ослаблены их силы поражением Пяти Вождей. Три удара нанесло войско Ангбанда: по неприступному Химрингу, где сражались Маэдрос и Маглор, чьи войска были свежими и грозными; по Аглону, ущелье которого обороняли Келегорм, Куруфин и Карантир, не успевший вернуться в свой Тар-Гэлион, почти все воины Темной Троицы были измучены походом Пяти Вождей; третий же удар пришелся через Маглоровы Врата по Тар-Гэлиону, где не было ни лучших отрядов Карантира, ни самого государя. Тар-Гэлион был быстро захвачен, сокровищницы его – разграблены, а жители – перебиты. Кое-кто, правда, успел отступить к югу, в Оссирианд, и к востоку, в Белегост; и поэтому, когда рать Ангбанда попыталась напасть на эльфов Семиречья и гномов Синих Гор, то те были предупреждены и встретили врагов во всеоружии, так что оркам и раукарам пришлось отступить. Но натиск Морготовых войск на Оссирианд и гномьи города не был так силен, как в других местах, ибо враги были отягощены добычей, взятой в Тар-Гэлионе, и стремились не столько захватить новое, сколько удержать добытое.
Неистовыми были бои в Аглоне. Тучи эльфийских стрел застилали солнце, поражая орков, стремившихся завладеть ущельем. А когда колчаны пустели, то бросались эльфы на врагов с мечами, и не один из них не расставался с жизнью, ни взяв прежде с собой в царство смерти нескольких орков.
Келегорм командовал обороной Аглона. Лицо нолдора в синем плаще было холодным и бесстрастным, глаза – зоркими, приказы – безупречно верными. Он запретил своим братьям участвовать в схватках, сказав:
– И вы, и я сейчас примем смерть как награду. Но погибнуть так просто, а отомстить за братьев – тяжелее. Истреблением многих отрядов Врага должны мы оплакать гибель каждого из сыновей Альвдис. Для этого мы должны выжить.
– Брат мой, – промолвил Куруфин, – ты знаешь, что только мужеством нам не удержать Аглон, а войск нам не хватает и подкреплений ждать неоткуда. Когда нам придется выбирать между гибелью и отступлением, что мы должны выбрать?
– Отступление! – яростью вспыхнули очи Келегорма. – Ибо, если мы погибнем, то кто отмстит смерть сыновей Альвдис?! Да, нам жизнь ненавистна и нет большей пытки, чем отступать, но мы должны будем сделать это, чтобы снова собрать войска!
– Мы сделаем это, – в один голос сказали Карантир и Куруфин.
И так три эльфийских вождя держали оборону, редко вступая в бой сами. Когда же почти все защитники Аглона полегли и ущелья едва ли ни на всю высоту оказались заваленными вражьими трупами, то Темная Троица отступила на юг, соединившись с войсками Амрода и Амраса и укрепившись на Амон Эребе.

Через захваченный Тар-Гэлион и Аглон подошли войска Врага к Химрингу, окружив его. И сколько раз ни штурмовали твердыню старших сыновей Феанора, столько раз сбрасывали защитника нападавших с неприступных утесов. Так что Маэдрос и Маглор были единственными из братьев, кто не отступил в этой битве. И великую воинскую славу стяжали те, кого звали Примирителем и Песнопевцем, ибо отважен был их дух, хоть и не любили они ратное дело. В первых рядах защитников бились они, и, словно заговоренных, не брало их никакое оружие – они оставались живы и в самых кровопролитных схватках.
Моргот быстро понял, что Химринг взять приступом почти невозможно. Но сопротивление Маэдроса не тревожило его, ибо эльдары Химринга не могли спуститься со своих вершин и перекрыть те дороги, по которым войска орков и раукаров вторгались в Восточный Белерианд.

Почти все уцелевшие нолдоры собрались на Амон Эребе и в отрогах Рамдала. Они должны были любой ценой не пустить вражье войско ни в леса Юга, ни дать ему переправиться через Гэлион в Оссирианд, ни пройти в обход Дориата к Нарготронду. Нолдоры понимали, что, защищая Амон Эреб и Рамдал, они стоят на последнем рубеже своих владений, что если они отступят, то лишь в старых песнях останутся владенья Дома Феанора. И они, забывая усталость многих боев, дрались отчаянно и злобно.
Но и враги их были не те, что прежде: на северных рубежах на нолдоров нападали лучшие и свежие войска, а эти были утомлены войной, отягощены добычей и норовили уклониться от боев. Так что Амон Эреб остался неприступным – войска Моргота с наступлением весны вернулись в свои твердыни.
Амон Эреб и земли вокруг него остались во владении Амрода и Амраса, Карантир увел остатки своего народа в дружественный Белегост, а Финрод Фелагунд послал гонцов к Келегорму и Куруфину, почтительно прося сыновей Феанора помочь в боях Нарготронду, ибо в Западном Белерианде война не утихала. Те же посланцы привезли сыновьям Феанора рассказы о боях на западе и весть о гибели Финголфина.

* * *

Страшный удар обрушил Владыка Ангбанда на северное войско нолдоров, возглавленное королем Финголфином и Фингоном Отважным. Четыреста лет препятствовал Фингон ратям Врага проникать в Западный Белерианд – но ныне пришлось ему отступить перед смертоносным огнем драконов. Его воинство было отброшено к склонам Теневых Гор, и Враг всё больше оттеснял их к перевалам, когда на помощь сыну повел дружины король Финголфин.
Отец и сын поклялись стоять насмерть – погибнуть, но не допустить рати Ангбанда в Хифлум – старейшие владение нолдоров на Срединных Землях.
Они хотели, но не могли помочь гибнущему Дортониону, они нуждались в помощи сами – но от кого было получить ее? Разве от Тургона, чьи владенья были закрыты для гонцов так же непроницаемо, как сердце – для бед своего отца и своего народа.
У истоков Сириона бились войска Финрода и Ородрета, им даже удалось сдержать вражьи рати и послать гонцов к Финголфину, предлагая объединиться и наступать.
Они так сделали, выйдя на равнину из спасительных горных ущелий.
Враг только этого и ждал.
Ибо на узких горных тропах почти не играл роли численный перевес войск Ангбанда, а на равнине легко было окружить нолдорские дружины.
С огромными потерями пробирались эльдары назад – к Эред Вэтрину, Эйфель Сирион, топями Серех...

...Бой был кончен. Поражение было полным.
Затихли последние звуки битвы – лишь тихие стоны раненных и умирающих слышались иногда. Глухая ночь, беззвездная, черная, как покрывало вдовы, окутала то, что некогда было Ард-Галеном... Король Финголфин сидел в своем шатре, держа на коленях меч, и мука была во взоре нолдора.
Скорбь глубокими складками изрезала его благородное лицо, царственные плечи согнулись от горя, и в черных волосах короля засеребрилась седина. Руки Финголфина сжимали Рингиль, сиявший даже в непроглядной тьме ночи.
Король не пытался обмануть себя – он понимал чудовищность своего поражения. “Дортонион пал. Тар-Гэлион пал. Восточный Белерианд разорен. Из Дориата помощь не придет. Только здесь, на западе, еще уцелели владения нолдоров. Нас было мало, а теперь осталась всего горстка...
Я могу собрать тех, кто уцелел, и повести их на Врага вновь – повести их на верную смерть. Но разве имею право я, государь, обрекать свой народ смерти в безнадежном бою? Нет, я не предам вас, о нолдоры. Пора взглянуть в глаза правде: мы разбиты, нового боя не будет. А если и будет – то не я поведу вас на гибель.
Но у меня еще осталось право распоряжаться своей жизнью! – глаза Финголфина сверкнули. – Я шел в Эндорэ мстить за отца, и я или погибну или отомщу!” – длань короля крепко сжала рукоять Рингиля... И в этот миг он вспомнил.
Много сотен лет назад. Валинор. Сияние Древ. Дворец их отца в Тирионе. Брат.
Он был сдержан и доброжелателен. “Поверь слову брата, а не клевете завистников, – говорил Феанор. – Мы видим благо нолдоров в разном, и много спорили с тобой, но я никогда не был и не буду врагом тебе. И искренность своих слов я подтверждаю этим даром, – он протянул Рингиль. – Я ковал его для тебя, и дарю от чистого сердца”.
“Ты предал меня, брат, – думал король Финголфин. – Ты бросил меня умирать на Льду. Но еще раньше я предал тебя. Предательством ты расчелся за предательство, и я не вправе винить тебя. И что бы ни было между нами, ты – мой старший брат, ты погиб, мстя за нашего отца, и я обязан отомстить за вас обоих. Ты вручил мне меч, надеясь на мир между нами. Мира не было по моей вине. По моей вине ты погиб, Феанор. И мечом, тобою сотворенным, я отомщу твоему убийце. Убийце Отца и Брата!”
И Финголфин вскочил на коня, и летел в ночи к воротам Ангбанда, и рука его сжимала Рингиль, и меч придавал ему силы. И он вызвал Моргота на единоборство. Праведной местью горели глаза нолдора.
Ему вспомнились слова Феанора, некогда сказанные им Эонвэ: “Единое, что осталось у нас – эта наша честь, и ее лишимся мы, если не отмстим гибель Государя”. И король Финголфин теперь добавил: “Гибель обоих наших Государей – и Финвэ, и Феанора”.

– Зачем явился ты, нолдо? – спросил Моргот, возвышаясь над Финголфином. Голос Черного Властителя Севера был негромок, но заставлял содрогаться так, словно то был грохот огромного горного обвала или раскаты бушующей грозы.
– Я пришел взыскать с тебя кровь отца и брата, – ответил король.
– Ты обезумел, если дерзаешь биться со мной. Исход известен заранее: ты падешь. Ты понимаешь это?
– Я пришел взыскать с тебя кровь отца и брата, – повторил Финголфин.
– Ты смел, нолдо. И я даже готов пощадить тебя, если ты, король, поклянешься, что твой народ никогда не нападет на моих подданных. Поклянись – и я подарю жизнь тебе, и твоему народу. Иначе я уничтожу их вскорости, а тебя сейчас.
– Жизнь – дорогая цена, – ответил Финголфин. – Но честь нолдоров не продается ни за какую цену!

И был Бой в Ночи. И черное могущество Гронда было страшнее его ударов, ибо отнимало силы, оцепенением сковывало тело нолдора и ужасом – сердце. Но рука короля лишь крепче сжимала Рингиль, и меч сиял, и смертные чары спадали. И не было видно в Ночи бойцов, но только оружие их, и казалось, что Свет и Мрак, две Силы, лишенные обличия, борются между собой: подобный грозовой туче Гронд и белый луч Рингиль.

Финголфин сражался отчаянно, но слабел. Яростью обреченного было искажено благородное лицо короля, он не ждал помощи, и всё же воззвал: “Феанор! Брат мой! Помоги отмстить за Отца и за тебя!”
И новая мощь влилась в длани Финголфина. И как в былые годы Наромбар, начал ныне Рингиль смертоносную пляску, и не единожды был ранен Враг.
Но не дано Эльдару убить Валара.
И силы Финголфина истощились, и он пал, не в силах более противостоять силе рук и сети чар Моргота. В предсмертном порыве нанес он Врагу последнюю рану – и бессильно упала на землю рука короля, по-прежнему сжимая Рингиль. Никто потом не сумел разжать царственной десницы.

Из поднебесной вышины смотрел Владыка Орлов Торондор на Бой в Ночи. Раукар в облике орла, верный слуга Манвэ, он не смел ослушаться воли Валар и спасти Финголфина. Но когда король нолдоров пал, Торондор поспешил не позволить Врагу надругаться над телом поверженного.
Говорят еще, что не по своей воле, но по приказу Владыки Манвэ унес Торондор в Гондолин тело Финголфина. Ибо Манвэ не забыл, как в былые годы верен был ему Финголфин, как в верности Валарам дерзнул пойти против старшего брата, – и потому не допустил Владыка Арды осквернения тела бывшего своего вассала. Однако не пожелал Манвэ Сулимо спасти жизнь тому, кто презрел Аман, последовал за Отступником и, мстя за него, стал Отступником сам.

* * *

В великую скорбь повергла нолдоров гибель короля Финголфина. Всякий понимал, что трудно будет не только наступать, но хотя бы вернуть утраченное народу, что подобен колеснице без возничего. Надлежало скорее провозгласить нового короля, вручив ему судьбы нолдоров и дело Мести.
По закону, королем должен был стать Маэдрос – как старший в Доме Финвэ. Но он рассудил, что лучше быть королем тому, чье войско многочисленнее, твердыни – надежнее, а утраты – свежее. И он отдал корону Фингону Отважному.
В иное время Темная Троица не позволила бы Маэдросу пренебречь обычаями, но теперь, когда владения форменосцев были разгромлены, потери – невосполнимы, а Месть – не свершена и Клятва – не сдержана, теперь имя короля нолдоров не значило для них почти ничего...

Но горечь поражения не превратилась в отчаянье. Грозен был боевой дух Маэдроса и Маглора, сдерживающих с неприступного Химринга вражеские рати; не покладая рук трудился Карантир в кузницах Белегоста, заново вооружая свое войско и союзных ему гномов; словно смертоносные молнии, проносились по Западному Белерианду отряды, возглавляемые Келегормом и Куруфином – и слуги Врага бежали от этих двух нолдоров, мстящих за сыновей Альвдис.
Но в это время Келебринмайт был еще жив.

* * *

Он почувствовал, как боль наползает на него, наваливается на его тело подобно огромной каменной глыбе... И одновременно он услышал голос – негромкий, властный, и вместе с тем внушающий такой страх, что Келебринмайту понадобилось немалое усилие, чтобы этот страх с себя стряхнуть:
– Он приходит в себя. Оставьте нас.
Сын Альвдис заставил себя не думать о боли, открыл глаза и приподнялся. Он был в подземелье, и на него смотрел его палач.
– Как ты себя чувствуешь, вождь нолдоров? – участливо спросил он.
Келебринмайт усмехнулся:
– Моя жизнь не должна вызывать у тебя опасений.
Сидевший напротив него сразу переменил тон и жестко спросил:
– Ты понимаешь, где ты находишься?
– Вполне.
– Ты знаешь, что тебя здесь ждет? – голос вновь заставил содрогнуться, но Келебринмайт не позволил страху взять верх над собой, посмотрел палачу прямо в глаза и вновь усмехнулся, но на этот раз молча.
– Ты знаешь, кто я?
И опять от этого голоса наваливается страх, словно огромный серый хищник, готовый растерзать и проглотить... И опять нужны все силы, чтобы не дать этому страху совладеть с собой... Так вот в чем будут состоять самые жестокие пытки – будут мучить не тело, а сознание.
Келебринмайт поднимает голову и говорит:
– Я не знаю тебя.
И в ответ слышит:
– Мое имя – Саурон Гортхаур.
Это имя не удивляет нолдора – так внушать ужас может только этот майар. И сын Альвдис вновь преодолевает смертельную силу глаз Саурона:
– Я вижу, здесь умеют уважать знатность рода и воинские заслуги – Моргот отдал меня не простому палачу.
Саурон видит, что имя его не заставило эльдара трепетать; бездонные глаза майара вспыхивают яростью, но он сдерживается:
– Да, здесь уважают тебя, Келебринмайт, сын Альвдис. И я даже не задам тебе вопросов о расположении войск нолдоров, их численности и планах ваших вождей – ведь такие вопросы ты сочтешь оскорблением.
Келебринмайт кивнул.
– Я не спрошу тебя ни о чем этом, вождь, – глаза Саурона приблизились вплотную к лицу нолдора. – Я всего лишь... – он выдержал паузу. – заставлю тебя просить пощады!
Келебринмайт сжал губы, напрягся, приготовился.
Началось.

Где кончался бред и возвращалась явь? Какие пытки были на самом деле и какие ему привиделись? И в бреду, и наяву – глаза Саурона, и этот взгляд подчиняет себе всё существо, и в этом взгляде Смерть, и то, что хуже смерти – потеря воли и вечное рабство, вечное служение тем, кого так люто ненавидишь. Все чувства Келебринмайта умерли, осталось лишь одно – отчаянное, упорнейшее, непоколебимое сопротивление: умереть, но не сдаться Саурону. Все силы своего истерзанного тела вкладывал Келебринмайт в сопротивление, и только тем и был спасен.
Но что-то произошло там, за стенами Тангородрима, и нолдора надолго оставили в покое. И он чувствовал, что сила вливается в его тело, подобно холодной родниковой воде. К Келебринмайту возвращалось сознание.
И однажды он уснул. Не забылся в бреду, а погрузился в спокойный, глубокий сон. И во сне увидел Феанора.
Грозные синие очи Государя смотрели в самую душу сына Альвдис, и взгляд этот подобно небесному огню выжигал все чары Саурона, опутавшие Келебринмайта. И он услышал голос Государя:
– Сын мой! – прозвучало подобно бесшумному грому (Феанор вырастил детей Альвдис и потому называл сыновьями). – Сын мой, тебе достанет сил победить.
– Государь мой! Отец! Я умираю. Мне достанет сил только на то, чтобы умереть несломленным.
– Мой мальчик, – отцовская нежность звучала в голосе Феанора, и сыновья Альвдис слышали эту нежность чаще, чем сыновья Нерданэли, – я не допущу, чтобы ты умер здесь. Если вождь нолдоров погибает, то только в бою от меча, а не забытым узником во вражьей темнице.
– Отец, если бы я и знал выход отсюда, мне не выйти – у меня нет сил.
– У тебя нет сил? – грозно спросил Феанор. – И ты смеешь мне это говорить?! И ты готов смириться с презренным концом, который уготовил тебе Враг?
Не было для форменосцев ничего более святого, чем исполнить волю Государя. И гнев Феанора заставил Келебринмайта найти силы, и нолдор сам изумился себе.
– Отец, я выйду отсюда, если вспомню дорогу.
– Ты вспомнишь её, сын мой.
Государь исчез, и новое виденье предстало глазам Келебринмайта.
Это было спустя год после гибели Государя. Тогда восстал из мертвых Курутано, вернувшись из самой пасти Смерти. Целый год провел сын Махтана на Эред Энгрине и в Ангбанде, надеясь возвратить Сильмарили – но понял, что, приблизившись к Алмазам Феанора, неизбежно погибнет. И он вернулся к названным братьям.
Келебринмайт загорелся идеей проникнуть в Ангбанд горсткой смельчаков. Курутано ответил, что живыми они не выйдут. Но по настоянию сына Альвдис он поведал ему всё, что узнал о переходах Ангбанда.
И вот теперь этот рассказ с необычайной отчетливостью встал перед мысленным взором Келебринмайта. Сын Махтана словно провел его по всем переходам, где вождь нолдоров никогда не был.
Итак, путь был известен. Оставалось лишь немного набраться сил.

Время шло, а Саурон не возвращался. Другим палачам его тоже не отдавали. О нем как будто забыли. А это могло значит только одно: там, за стенами Тангородрима, идет большая битва.
Келебринмайт улавливал обрывки разговоров стражников. Из немногого, что ему удалось узнать, главным было то, что в Ангбанде почти не осталось войск – все они были в сражении. Вождь нолдоров понимал, что теперь ему будет легче, чем когда-либо, выскользнуть из Железной Темницы.
Он решил притворится слабым и сломленным – когда мимо проходили стражники, он громко стонал, или просил воды, или изображал бред. Он добился своего – его презирали и перестали опасаться.
И однажды он понял, что медлить нельзя. Он бесшумно подобрался к дверной решетке – замок был заперт небрежно, и нолдору не большого труда стоило его отомкнуть. Неслышной тенью он выбрался в коридор. Кого-то из стражников он миновал, кого-то убил – одним молниеносным взмахом кинжала, так что ни стона, ни звука падающего тела не было слышно. С одного из убитых он снял одежду, и теперь крался в обличии орка.
Когда-то Карантир спросил Курутано: “Расскажи о тропе, по которой ты вышел”. Сын Махтана ответил: “Меня заметили, когда я уходил. Теперь там не пройти”. Келебринмайт тогда в изумлении подумал, сколько же трупов оставил на той тропе Курутано, если, как он сказал, его “заметили”.
Но за столетия охрана пути к спасению могла и ослабнуть, – на это и надеялся Келебринмайт. Выйдя из Ангбанда, он рассудил, что идти ночью так же опасно, как и днем: ибо в темноте орки просыпаются, его увидят и заговорят с ним – и тогда новое пленение неизбежно; и хотя днем ему встреча с орками не грозит, но не все обитатели Ангбанда засыпают с восходом Анара – и всегда найдутся глаза, которые увидят бодрствующего днем “орка”. Так что сын Альвдис шел в предрассветных и предзакатных сумерках.
Эльдары могут долго обходиться без еды и питья – долго, но не бесконечно. А пищи и воды на Эред Энгрине почти не было. Келебринмайт был страшно изможден, его кожа иссохла и почернела, его раны не заживали. Но чем истерзанней было его тело, тем сильнее был его дух, тем яростней полыхали его глаза, тем тверже была его воля.
Он понял, что если идти по тропе Курутано, то она уведет его слишком далеко на восток, а на такой путь ему не хватит сил. Поэтому он решил пройти через Ард-Гален в Дортонион.
Тайные тропы в горах он узнал от одного орка, который имел несчастье встретиться с ним. Келебринмайт допросил его, а после – убил.
На перевалах Эред Энгрина нолдор не позволил себе спать на днем, ни ночью, опасаясь погони. Но его не нашли – может быть, потому что сбились со следа, а может и потому, что не слишком искали – Морготу и Саурону было сейчас не до сломленного пленника, который всё равно погибнет, едва ли успев прежде выйти из Ангбанда.
Келебринмайт был словно натянутая тетива, опасаясь вражьих глаз не менее, чем страшных пропастей, куда мог сорваться при одном лишь неверном шаге. Напряженная осторожность стала его сущностью. Последние крупицы страха исчезли из его сердца.
Он спустился с Эред Энгрина.

Еще с высот Железных Гор он увидел, что от Ард-Галена осталась лишь выжженная пустыня, что не найти ему убежища и отдыха в некогда высоких поющих травах. Спускаясь, он был готов к этому.
Но как больно было ступить ему на эту почерневшую от огня землю! Как мучительно было идти ему, спотыкаясь об обугленные кости! Где-то в этих местах сгинуло войско Пяти Вождей, где-то здесь пал Малмайт... Только теперь он вполне осознал гибель старшего брата, и это горе согнуло и без того усталые плечи Келебринмайта.
Пищи и воды здесь оказалось еще меньше, чем на Эред Энгрине – ибо всё живое покинуло это царство пепла и праха.
Горечь потерь, боль при виде того, что стало с родной землей, усталость, голод и жара – всё это вместе лишало нолдора последних сил. Он шел всё медленней, отдыхал всё дольше, а однажды понял, что не в состоянии встать –и тогда пополз.
Сто лиг, отделяющие Тангородрим от Дортониона, казалось, не кончатся никогда.
Давно уже он не различал дни и ночи – глаза застилала черная пелена. Рот пересох, губы потрескались и словно окаменели. Раны горели, и не было разницы между дорогой и отдыхом, ибо боль не отпускала никогда. Давно уже он не ведал сна – лишь полузабытье.
Одна мысль и одна надежда вели его: добраться до Дортониона, а там Аэгнор и Ангрод должны помочь ему, невзирая на их ненависть к Дому Феанора.
Цель была близка – всё каменистей становилась земля, всё круче склоны поднимались вверх. Но и на камнях Келебринмайт замечал следы пожара.
В то недолгое время, когда сознание возвращалось к нему, сын Альвдис удивлялся, что до сих пор не встретил нолдорские посты. Но это, хоть и было странно, не останавливало его стремления вперед и вверх.
И, наконец, подъем позади. Сейчас будут видны крепости нолдоров.
И Келебринмайт увидел их. Руины сожженных крепостей.
Мир почернел и рухнул.

...Какие-то голоса, спуск, снова голоса, снова спуск, боль, чернота... Его куда-то тащат... Снова боль – и он открывает глаза.
Он видит небо – темно-синее, высокое, чистое небо. Такое прекрасное – после того кошмара, в котором он пребывал! Он долго любуется этой синевой и искорками звезд, столь дорогими сердцу эльдаров. Он не хочет видеть ничего в мире, кроме них.
Но страшная реальность дает о себе знать. Келебринмайт постепенно осознает, что он лежит на плаще, он не связан, его куда-то тащат. Он слышит голоса, и заставляет себя понять, что эти голоса – орочьи.
Сознание постепенно возвращается к нему.
Сын Альвдис быстро догадывается, что с ним произошло.
Те земли, что некогда были Дортонионом, после Дагор Браголлах стали Дэльдуватом, и там вновь поселились орки. Один из отрядов и нашел нолдора, лежащего в беспамятстве. Следы пыток на его теле ясно говорили, откуда он. Орки решили вернуть беглеца в Ангбанд, надеясь на награду за его поимку. Он был настолько слаб, что никто не счел нужным его связывать.
Келебринмайт понимает, что Саурон будет теперь вдвое беспощадней к нему, чем прежде, что ни сейчас он не в состоянии бежать, ни, тем более, потом не хватит сил на новый побег. Но Государь сказал, что если нолдор погибает, он погибает от меча. А слово Государя – закон.
Никто из орков не ожидал этого от полумертвого эльдара: Келебринмайт выхватил оружие у ближайшего – и закололся.

далее