Сага о Звездном Сильмариле
| |
МОЛЧАНИЕ Динлину Два самых несовместимых на свете чувства сплелись в ее душе воедино – отчаянье и счастье. Словно два побега плюща вокруг одного ствола. Иногда отчаянье одолевало, но потом уходило прочь. Само, безо всяких причин. Без малейшего проблеска надежды на взаимность. * * * Она никогда не бывала здесь – за пределами Амана. Она шла во всё сгущающихся сумерках и невольно вспоминала, как ими был окутан весь Западный Край – когда они пришли в него тогда. Тогда их встретила на берегу...Тогда – на восточном берегу – стояла та, кто не ступала на землю Альмарена, не видела Весны Арды, но простёрла свои утешающие объятия им, едва пережившим крушение юного мира. Тогда Ниэнна стояла на восточном берегу... Потом засияли Древа, и расцвёл Благословенный Край, и боль утрат почти забылась, и не нашлось в Амане места для скорби... Не нашлось? – и Нэсса вдруг явственно вспомнила слёзы, стоящие в глазах брата, когда он вернулся из Лориэна. "Финвэ будет жить, – сказал тогда Оромэ. – Жить ради сына. Это всё, что я смог сделать для неё. Нет, теперь уже – в память о ней". "Ниэнна первой пришла на земли Валинора, – думала Нэсса, – и не это ли открыло страданию врата в Аман?" В этот миг несколько огромных серых птиц пролетели мимо Валиэ, едва не задев крыльями по лицу. Танцовщица вздрогнула, вырванная из мира мыслей. Кругом было совсем темно. Лишь едва различимыми искрами в вышине мерцали звёзды. И какой-то гул слышался постоянно – словно тихий шелест или шёпот. Нэсса не знала, что это дыхание Арды заставляет волну Эккайи мерно биться в берега. Танцовщице стало страшно – одной в этой темноте, почти пустоте, подобной Предначальной Тьме, – здесь, где не было ни света, ни направлений, а только шелестящий шёпот неведомо чего и холодные взмахи непонятных крыльев. Нэсса едва ни пожалела, что решилась придти, – но вспомнила об отчаяньи Арастэли и продолжила путь. Она не сделала и нескольких шагов, как всё вокруг изменилось, словно вмиг сгинул сумрачный туман. Звёзды засияли ярче, бликами играя на водах, по которым доселе не проходил ещё не один корабль. Линия берега стала отчетливой и можно было уже разглядеть одинокую фигуру, сидящую у самой воды. – Здравствуй, – сказала Ниэнна так, словно появление Нэссы на Западном Берегу было самым обычным. – Я ждала тебя. – Ждала?! – Конечно. Я ведь знаю, с чем ты пришла ко мне. – Но откуда? Неужели кто-то... – Нет, нет. Тайны не выдал никто. А я знаю потому, что я – Скорбь. Любая боль в этом мире – это моя боль. – Любая… – Так же, как ты танцуешь. У каждого своя Стихия. Но довольно об этом. Ты пришла говорить об Арастэли. Я слушаю тебя. – Ты ведь и так всё знаешь. Она любит Феанора... – А Феанор женат. Хотя они с женой временами почти ненавидят друг друга. А потом мирятся – и у них рождается новый сын. И у твоей девочки нет никакой надежды. – Потому-то я и пришла к тебе! Я молю: помоги ей! Ниэнна внимательно посмотрела на Нэссу. – А почему ко мне, а не к Ирмо? Ведь забвение может дать лишь он. – О нет, Ниэнна! Только не забвение! Я хочу помочь ей, облегчить её боль – но не убить её душу! По какому праву мы распорядимся памятью эльдиэ? – Мы избавим её от бесконечных и безнадёжных страданий, – пристальный взгляд Скорбящей не ослабевал, – она сможет быть счастлива... – Это же будет обман! Чем – не кем, а чем – она станет, забыв себя?! Одной из сотен дев, прекрасных, как цветы на лугах, но, подобно цветам, лишённым мысли и настоящих, глубоких чувств?! Этим ты хочешь её сделать? Ниэнна покачала головой, и в её глазах зажглись огоньки доброты, создавая подобие улыбки. – Не хочу. Просто испытываю тебя. И вижу теперь, сколь много в тебе от изначального Движения, Танцовщица. И ещё вижу, сколь далеки твои Леса от сияющих склонов Таниквэтиль. – Ты поможешь Арастэли? Ниэнна кивнула. * * * Арастэль шла по лесам Вечной Осени, напевая тихий и грустный мотив. Иногда то один, то другой золотой лист срывался с ветви, и тогда девушка протягивала к нему руку – и лист описывал вокруг её руки несколько кругов, прежде чем плавно опуститься на землю. Она печально сравнивала себя с этими листьями...И вдруг она увидела вдалеке среди золотых деревьев темный силуэт – женщина в синих одеждах неспешно шла ей навстречу. Арастэль остановилась, поражённая её видом, – девушке казалось, что в тихую, радостную мелодию Золотых Лесов ворвался мощный трагический аккорд, заставивший по-новому понять музыку Лесов Оромэ. – Арастэль! – тихо позвала её женщина. Девушка подбежала к ней – к родной матери она не поспешила бы охотнее – подбежала и неожиданно разрыдалась. – Я знаю, в чём твоё горе, – тихо говорила Ниэнна, гладя её по волосам. – Я люблю его... – шептала девушка. Ниэнна продолжала её гладить, постепенно погружая Арастэль в сон. Валиэ думала: "Вновь любовь становится причиной боли..." – Спасибо тебе, – говорила Арастэль. – Тоска прошла. В моей душе больше нет отчаянья. – Что будет дальше с тобой? – Мне ничего от него не нужно. Он не узнает обо мне. О Валиэ Ниэнна, ты помогла мне понять, что в любви главное – само чувство, а не ответ на него. Я теперь знаю точно: можно быть счастливой, любя безответно. Ниэнна тихо вздохнула – слова Арастэли напомнили ей о собственной утрате. Нолдиэ продолжала: – Я поняла: моя любовь к нему – как драгоценность; я была бы рада ею поделиться – но это невозможно. Но ведь и скрытый алмаз не теряет своего блеска. – Дочь моя, ты пытаешься найти счастье в страдании. Этот путь мучителен; стоит ли идти по нему? – У меня другого пути нет, – тихо отвечала Альвдис. – А вода Ирмо? – спросила Ниэнна, поглядев девушке в глаза. Лицо Арастэли помрачнело, она долго молчала и наконец ответила: – Нет. Это не для меня. Либо забвение не придёт – вновь увидев Феанора, я опять полюблю его; либо... – она замолчала, представив себе, что она живёт без этого чувства, – либо это буду уже не я. Любовь к нему – это и есть душа Альвдис Арастэли. – Ты выбираешь путь страдания, – проговорила Ниэнна. – Я хочу остаться собой, – отвечала девушка. * * * "Остаться собой..." – думал Оромэ, бродя по Лесам в одиночестве. Ни с кем, даже с Хуаном, он не мог поделиться теперь своими мыслями, ибо тайна Арастэли, неизбежно открывшаяся ему, должна была остаться тайной.Предчувствие не подвело Охотника: он сам не мог объяснить себе, почему он будет молчать, но был несомненно уверен, что ни Нахар, ни Хуан, ни Тилион знать не должны. Появление Ниэнны в Золотых Лесах его не удивило – ибо Скорбящая пришла к той, что когда-то спасла его, могучего Валара, Аратара, от неведомой Стихиям тоски и боли. Эта девушка была необычна во всём – и силой своей, и любовью – вот с ней и происходит необычное. Итак, Оромэ шел в одиночестве и размышлял. Слова Арастэли заставили его вспомнить другой разговор, произошедший здесь же. Только тогда о праве нолдор быть собой говорил не эльда, но Вала... Это было давно, сколько лет минуло – не упомнить. Кажется, тогда Келегорм уже родился? Или нет? Не важно... Лишь дважды приходил в Леса Оромэ Король нолдор. Он не был в лесах Вечной Осени со времён своего первого приезда в Валинор. Сколько же столетий прошло?... Тогда... Тогда у него всё было впереди. Тогда он не знал ещё об уходе Нисиломэ и Койрэ, не подозревал ещё, что полюбит Мириэль, не подозревал, что потеряет её... Мириэль! При одном этом имени сердце Финвэ мучительно сжималось, словно её уход был вчера, словно в Лориэне Оромэ убедил его вернуться лишь вчера. Оромэ убедил его вернуться к жизни ради сына – а теперь... не Оромэ ли ведёт их с Феанором к вечной разлуке? Финвэ Нолемэ опустился под дерево, закрыв лицо руками. Он ехал сюда ради разговора с Оромэ – и вот сейчас совсем не мог понять, как он должен говорить с Валаром, чтобы за вопросом не встало обвинение. Оромэ, почувствовав его присутствие, подошёл неслышно. – Я приветствую тебя, Таро Нолдорева. – Владыка Оромэ... – начал поднявшийся Финвэ. Валар перебил: – Я жду твоих вопросов и готов ответить на них. Валар посмотрел в глаза нолдору, и Финвэ узнал этот взгляд, так часто виденный им в серебристом сиянии Звёзд – взгляд друга, старшего товарища, но никак не одного из Владык Мира. Этому взгляду можно было доверить самое сокровенное. – Феанор... – тихо сказал Финвэ. – Он хочет уйти. Он говорит – ты одобряешь его в этом. Оромэ кивнул. Брови Финвэ нахмурились, и он заговорил с гневной горечью: – Я лишился жены!.. Оромэ перебил: – А Индис? Глаза Короля Нолдор сверкнули: – Я лишился Мириэли, Оромэ! Нет женщины прекраснее и благороднее Индис, но перед Мириэлью она – что огонёк светильника перед Сиянием Древ. Охотник, ты же сам помнишь: тогда в Лориэне ты сам уговорил меня жить ради сына, её сына, ты напомнил мне мою жалость к ней, оставшейся без отца и матери, ты вернул меня к жизни ужасом того, что это одиночество может постичь Куруфинвэ, – а теперь ты, ты уводишь у меня его! Как же так, Охотник?! – Ты не забыл моего прежнего имени... – тихо молвил Оромэ. – Спасибо тебе, Финвэ, – он вздохнул. – И я отвечу тебе как Охотник. Мы, Валары, Стихии, мы – Арда. Мы – это она, а она – это мы. Мы не властвуем над ней, мы – существуем. Мы не выбираем, как нам поступить, – так же, как лишён выбора ветер, свет, дерево... Свет не выбирает, что ему освещать, тень не выбирает, куда ей падать, Валары не выбирают своих поступков. То же и наши младшие собратья майары, то же и творения наши раукары. Воля раукара – это воля его Валара. А разве свободна воля Валара? Но воля эльдар – свободна, и, рождая, они творят свободных. Рождение Мириэли – Миниэли – меня потрясло... Финвэ стиснул зубы и застонал. Оромэ положил руку ему на плечо и продолжал: – Да, и рождение, и смерть её. Она поистине Миниэль, она первая из эльдар была настолько свободна волей, что нашла в себе силы распорядиться своей жизнью сполна. Отречься. Уйти. Попытайся понять меня, Финвэ Нолемэ, переступи разумом через боль! – в её уходе истинная и высшая свобода, никому из Стихий Мира недоступная. – Но она не покидала пределов Арды, – тихо возразил Финвэ. – И всё же она никогда не вернётся из Мандоса. А значит, это – не уход. Это – смерть. – Жизнь и смерть... – медленно проговорил Король Нолдор. – Первая из рождённых стала первой из умерших... И я должен не стенать от этого, а радоваться её свободному выбору?! – Нет, – покачал головой Оромэ. – Ты должен понять её свободный выбор. – А теперь, – горькая усмешка искривила губы Финвэ, – ты мне будешь объяснять его свободный выбор?! – Буду. – Валар сделал вид, что не заметил тона нолдора. – Я не свободен, и моя несвобода меня не тяготит. А Феанор – свободен, и для него несвобода – это мучение, цепь, тюрьма! Воспользуйся своим правом отца и запри его в Тирионе, воспользуйся своим правом отца и запри его в Амане – разницы нет. – А как же я, Охотник? Ты научил меня любви к Аману, я больше жизни люблю Феанора – и вот теперь я должен выбирать между любовью к Аману и любовью к сыну? – Да, – спокойно сказал Охотник. – Ты должен выбирать, ибо ты – свободен в выборе. Финвэ опустил лицо. Оромэ нежно обнял его за плечи: – Я понимаю твою боль, Нолемэ. Но я не знаю, как утешить тебя. Правда – плохой утешитель, а лгать я не умею. Король Нолдор медленно поднял голову и посмотрел Охотнику в глаза. На щеке Короля блестела влажная дорожка, теряющаяся в бороде. – Пусть идёт, – тихо сказал Финвэ. Потом они долго гуляли по Лесам и Оромэ говорил: – Я ведь не только тот Охотник, что учился вместе с вами смотреть на мир. Я ещё и просто охотник, истребитель чудовищ. Феанор мечтает продолжить моё дело. "Спасать от гибели чужие семьи, разрушив свою..." – подумал Финвэ, но промолчал. – Он мечтает трудиться для Срединных Земель, стать для синдар тем, кем я был для вас. "И на меньшее, чем уподобиться Валару, он не согласен." – И видишь: то, что для нас – само наше бытие, то для него – свободный шаг, и такое желание трудиться для мира – вдвойне ценно. – Я понимаю, – отвечал муж Мириэли. И вот теперь, вспоминая всё это, Оромэ хмурился. Он и сейчас сказал бы Финвэ то же самое, повторил бы все речи о праве на свободный выбор – но... Но ему вдруг слишком ярко вспомнилась история ещё более давняя. Он словно наяву увидел лицо ещё совсем юного Феанора, лицо, посеревшая от горя, лицо, искажённое несправедливой и непонятной обидой. "А ведь, пожалуй, наша дружба с того и началась. До того он был просто моим учеником. А тогда стал мэллонъя". Тогда – после неудачной попытки сделать подарок своей матери. Что значит "умереть" – эльдар понять не может. Моя мать жива. Она живёт в Мандосе и дала слово никогда не выходить оттуда. Отец когда-то по ней страшно тосковал, я помню – но теперь у него есть Индис. Индис, которую я никогда не назову ни матушкой, ни женой отца, ни Королевой Нолдор. И ей я никогда не позволю назвать меня сыном. А моя мать живёт в Мандосе. И я не хочу жить без неё. Если она не может выйти ко мне – всё равно. Если я не могу войти к ней – всё равно. Она моя мать – и нечего делать вид, что у меня матери нет! ...Вайрэ, если я не могу с ней увидеться, то – передай ей этот венец. Скажи, что это от сына. ...Вайрэ, ты вернулась с венцом? Но почему?! – Прости, Феанор. Поверь: я сделала всё, что могла. Но она мне даже не открыла дверь. ...Но скажи мне, Вайрэ, скажи мне, Валатаро, – почему? Почему? ПОЧЕМУ?! "Рождение Феанора стоило жизни его матери, – невольно думалось Оромэ. – Его выбор пути стал безмерным горем для его отца. Изо всех сыновей Феанора сильнее любит, кажется, Келегорм – и эта любовь оборачивается болью и едва ни ненавистью. А теперь еще Арастэль... Неужели все, любящие Феанора, обречены? Но почему?!" Охотнику не дано было знать о том, что Феанор – воплощение Неугасимого Огня – затем и явился в мир, чтобы самим бытием своим возмутить безжизненный покой Амана, впустить в мир боль, ибо только она делает существование – счастьем, впустить в мир смерть, ибо только она делает существование – жизнью. Оромэ не мог этого знать, и он посмеивался над собственными рассуждениями, думая: "Неужто и меня любовь к Феанору доведет до беды?" – ему эти мысли казались шуткой, и, на счастье своё, он не мог провидеть ни Круга Судеб, где он должен будет проклясть собственных учеников, ни палантира в своих руках и ослепительно лиловой молнии, поражающей словно его сердце, ни синего тумана Ниэнэирэ, не дающего успокоения его горю, ни того Круга Судеб, где он будет осуждён на заточение, которого он избежит и не избежит одновременно... Впереди у Оромэ были ещё годы и годы жизни без страха и тысячелетия – просто жизни. Но об этом он, на счастье своё, знать тогда не мог. А если бы и знал – разве это изменило бы его поступки, умерило бы его решимость, приведшую его в итоге к имени Второго Отступника? – нет, поистине. Гордый Владыка Лесов, стряхнувший с себя паутину душевной слабости, одолевший благодаря Арастэли ужас победы в Первой Войне, он был прям в своих намерениях и решителен в поступках, словно пущенное могучей рукой копьё. Он видел свой путь ясным и прямым – дружба с Феанором, потому что турнир нолдорева слишком нравился ему, и воспитание форменосских бойцов, потому что их идеи слишком совпали с его невыполнимыми теперь желаниями. И ещё – забота об Арастэли, потому что эта девушка слишком многое для него сделала. Всё казалось простым и ясным, как безоблачное небо над Аманом. Казалось... * * * "Люблю, люблю, люблю, люблю..." – безмолвно повторяла она, произнося это слово каждый раз по-новому, словно напевая его, а иногда – просто дыша им.Она любила, и свет золотой листвы казался ей ярче, и теплее, добрее становился для неё мир. Она любила – и для неё перестали существовать прошлое и будущее: всё бывшее до встречи с Феанором превратилось в смутный сон, а будущее... да разве значит что-нибудь будущее для юного сердца, переполненного беспредельной и безнадежной любовью? Любовь была сегодня – и в этом было счастье. Она не боялась встреч с Феанором и не жаждала их. Бояться было нечего – она любила именно его, а не свою мечту о нём, и встреча с реальностью не могла разрушить грёзы. Она не жаждала этих встреч, ибо он был всегда с ней – безмолвный, отдалённый, говорящий с Оромэ или его вассалами, не видящий её, даже не помнящий о той девушке, что однажды подала ему чашу воды. Прячась за стволы деревьев, она неотрывно глядела на него и улыбалась, счастливая тем, что видит. И потом всегда перед её очами текло серебро чуть волнистых волос, сапфирами сияли глаза, крыльями парящей птицы чернели брови. В её ушах стоял его голос, она невольно начала повторять его любимые фразы... Словом, Арастэль жила им, подобно тому как цветок – животворящим светом. И она всё чаще принималась танцевать, напевая что-то без слов. Её танцы мало кто видел теперь, кроме Оромэ и Нэссы, а те замечали, что иной раз во время её танца листва деревьев светится ярче... А ещё Арастэль полюбила заботиться об оленях, которых бегало здесь множество. Не раукар, нет – простых кельвар, не обладающих разумом, чтобы понять её тайну, но чутких сердцем, чтобы ласково лизнуть девушку по щеке, если Арастэль вдруг загрустит. Никто не мерил время в Золотых Лесах, и Арастэль по-прежнему жила лишь сегодняшним днём. Оромэ, не зная, что он здесь может сделать, сказал себе "утешится" и всё больше убеждался в том, что несчитанное время умерит боль девушки. И только Нэсса не желала смириться. Валиэ знала, что дело безнадёжно, – и всё-таки искала выход. – Валатаро, позволь представить тебе, – Феанор соскочил с Олоссура и вместе с ним спешились несколько молодых нолдор, соратников будущего похода. Оромэ приветливо улыбнулся, форменосцы поклонились и Феанор назвал их имена. – Что, – прищурился Валар, – вы уже наслушались рассказов о Срединных Землях от Феанора и теперь хотите задать свои вопросы мне? Что ж, спрашивайте... ...А когда даже закалённые в Форменосе устали, то Оромэ мысленно обратился к Нэссе: "Позови девочек. Пусть потанцуют для моих учеников". Почувствовав согласие сестры, Оромэ вновь улыбнулся, предвкушая дивное зрелище. И действительно, вскоре среди деревьев Лесов Вечной Осени показались бегущие походкой плясуний ученицы Нэссы. Никто не заметил, откуда и как полилась музыка, – и девушки начали свой танец. Феанор, часто видевший подобное, смотрел невнимательно и думал о другом. Потом отошёл к Олоссуру и спросил вполголоса: – Что это играет? Ведь музыкантов не видно. – Ты забываешь о Валароме, – отвечал раукар. – О Роге, в котором воплощена вся Сила Оромэ, о Роге, по которому он взял себе имя – Трубящий. – Я помню о нём, но я думал, что он звучит лишь тогда, когда Валатаро трубит в него. Олоссур покачал головой: – Тогда ты плохо понимаешь Владыку, очень плохо... Фарас, Охотник, и Оромэ, Трубящий, – это две его сущности, две Стихии. Он – Движение, и он – Музыка. Валарома и Вала Оромэ – это одно и тоже. Если он хочет – он делает свою Сущность зримой, даёт её отдельное обличие; если хочет – не делает этого. И ни Олоссуру, ни Феанору не достало смелости довести мысль до конца и признаться вслух, что Трубящий единственным из Валар остался Айнуром, что способность творить Музыку, а значит – творить Музыкой – не оставила его, и именно в этом, а отнюдь не в быстром беге, и проявляется его другая сущность – вечное Движение, вечная способность к развитию, изменению. Но помыслить такое не о Владыке Мира, а о младшем из Аратар не хватало духу даже у самых дерзновенных. – Смотри, – сказал вдруг Олоссур, – Владычица. И с ней... О, я и не мечтал о такой удаче! – Что? – Ты видишь, кто с ней? Рядом с Нэссой шла невысокая хрупкая девушка в просторном бело-золотистом платье. Волны каштановых волос спускались по её спине. Гибкая и изящная, она шла в заметном смущении, и видно было, что её ведёт воля Владычицы, а не собственное желание. Следом за ней бежало несколько оленей, и, когда девушка остановилась, ожидая конца танца своих подруг, один из оленят подошел к ней и стал требовать, чтобы его погладили. – Кто это? – спросил Феанор. – Альвдис Олененогая, – отвечал раукар. – Олененогая – потому что с оленями? – Потому что грациозна, как олень. Сейчас увидишь. Девушки закончили свой танец, и Арастэль вошла в их круг. Снова полилась незримая музыка – но иная: она стала глубже, богаче звучанием, не выразимым словами образом изменившись так, как меняется равнодушный взгляд, вдруг озаряясь искренним участием. Танец начался – и через несколько мгновений Феанор уже не мог оторвать глаз от Арастэли. Её движения не поражали ни особой замысловатостью, ни совершенством исполнения и, может быть, придирчивый глаз не счёл бы её лучшей, – но в её танце было то же, ради чего, по думам Феанора, стоило творить камни, – внутренняя жизнь, дающая творимому собственное бытие, превращающее из произведения искусства в живую сущность. Мастер увидел Мастера. И когда танец кончился, Феанор, не думая о приличиях, подошёл к ней и сказал, забыв о правиле, по которому на танец приглашает женщина: – Ты позволишь мне танцевать с тобой? "Да", – дрогнули её губы. ...Они не слышали музыки и не видели эльдар вокруг. Звучавшая в них музыка была слышна лишь им – и Валарам: ибо то была Песнь, Изначальная Линдэ, ставшая в Арде Лесами Оромэ. Айнуры сотворили мир Песнью, и Песнь стала Миром, явившись зримой и осязаемой, но и неслышной для всех, кроме Айнур. Но Арастэль, увлекая за собой Феанора, слышала сейчас Песнь и вплетала свою нить в узор мироздания, дополнив Песнь – Танцем. То был первый Танец Творения, первый из трёх, созданных ею как развитие Музыки Айнур. Развитие без искажения. Дополнение, а не насилие. Арастэль танцевала, переполненная любовью к Феанору, она танцевала с ним, и сила Творения наполняла этот танец, давая любви девушки право и на существование, и на взаимность. Феанор, прежде танцевавший прекрасно, но не особо любивший это занятие, теперь чувствовал себя золотым листком в могучих потоках ветра. Великая сила танца захватила его, и он открыл ей свою душу, словно обновляясь и заново перерождаясь в струях живого Движения. Он с полумысли угадывал движения Арастэли, он вместе с ней растворялся в творимом чуде, перестав быть собою, но став частью танца. И нолдоры, и раукары, и Валары недвижно смотрели на этот танец. Оромэ и Нэсса держались за руки – только они одни понимали, насколько запредельно происходящее сейчас. – Это и есть счастье, – прошептал Оромэ своей сестре. Они остановились, растерянные, ещё держась за руки, соединённые в танце. Им понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, где они и что происходит вокруг. Феанор глубоко вздохнул, будто новыми глазами увидев мир. Каждая жилка, каждая мышца его тела пела сейчас счастьем, он чувствовал себя переполненным неведомой ему прежде радостной силой, он ощущал себя одновременно невероятно могучим – и столь лёгким, что был готов лететь по воздуху. Он чувствовал, что все те силы его духа, что не находили применения в жизни, те силы, которые он не мог отдать жене и не научился отдавать отцу и сыновьям, те силы, которые властно требовали выхода, ради чего он (не смея сознаться себе в этом) и затеял сначала уход в Араман, а потом Поход – все эти силы сейчас потекли по своему руслу, а не по отводным каналам, сделать которые заставила его жизнь. Закусив губу, Оромэ глядел на них, растерянных от опьянения высшей близостью – единением душ, – глядел и думал о том, что эти двое кажутся сейчас одним целым. И эта мысль не радовала, а ужасала Охотника: "Это сейчас Феанор и Арастэль не думают ни о чём, в том числе и о Нерданэли... Сейчас... Сейчас вождь нолдор не задумывается о том, что он впервые в жизни полюбил – сейчас... А что будет с ними потом? И она – бедная девочка... До сегодняшнего дня ты жила несбыточными мечтами – и знала, что они несбыточны. А что будет с тобой теперь? На какую муку обрекла вас Нэсса, дав вам это счастье?" Глядевшим на их танец тоже нужно было время, чтобы придти в себя. И когда к собравшимся на поляне вернулась способность видеть и говорить, то Феанор, почувствовав это, вышел из оцепенения, не позволяя себе проявлять искренние чувства на чьих бы то ни было глазах. Он с улыбкой сказал Арастэли "благодарю", вернулся к Валатаро, что-то стал с ним обсуждать, словно их разговор и не прерывался танцами, о чем-то решительно говорил нолдорам... Нэсса подошла к Арастэли и молча обняла её. Глаза девушки были затуманены. Форменосцы вскочили на коней и куда-то умчались. На поляне остались только Валары, Олоссур, Феанор, Арастэль и Тиндомен – друг Феанора, держащий под уздцы его и своего коней. Теперь можно было быть искренним. На поляне повисла тишина. Арастэль, боясь сама не зная чего, высвободилась из объятий Валиэ и отошла на несколько шагов. Она бы убежала – но ноги не слушались. Феанор низко поклонился Нэссе: – Валиэ, благодарю тебя за твою ученицу. Нэсса понимающе кивнула. Поклонившись Нэссе, Феанор подошёл к Арастэли и склонился перед нею так же, как перед Валиэ. Взгляд девушки застыл в изумлении – она боялась поверить в происходящее. Турнир нолдорева тихо произнёс: – Я был счастлив танцевать с тобою, Арастэль. И я надеюсь, что, когда я снова приду сюда, я вновь буду удостоен танца с тобою. – Я буду рада, – одними губами прошептала девушка. – Мне жаль уходить отсюда... – Я буду ждать твоего возвращения, – выдохнула Арастэль. Феанор снова поклонился ей, Тиндомен подвёл ему коня – вождь нолдор взлетел в седло и не оборачиваясь галопом поскакал прочь. Арастэль глядела ему вслед и улыбалась. Её глаза сияли тихой радостью. Арастэль сама не понимала, что с нею. Она знала, что обещание Феанора не делает её любовь менее безнадёжной; она осознавала, что будущие встречи не утешат её, а лишь растравят сердечную рану; она не скрывала от себя, что своим танцем она не достигла ничего, – и всё же она была счастлива. Радость наполняла всё её существо, счастье пело в каждой частице её тела – и Арастэль, охваченная этим непонятным ей чувством, отдалась на волю этой волны радости, и пела, и кружилась по Золотым Лесам, и была готова увлечь с собой в танец всякого, кто встретится, поделиться с ним своим счастьем. Упоение жизнью бурлило в ней. Звери и птицы, привыкшие видеть её грустной, с изумлением взирали на неё, а она смеялась, и кружилась, и звала их с собою в танец – и они начинали прыгать и кружиться вместе с нею, и птицы вились над ее головой и щебетали в лад песни девушки. Словно живительный солнечный луч пролетала по Золотым Лесам Арастэль, неся с собой веселье и счастье. И от света её глаз ещё ярче блистали золотые листья. Арастэль вовлекала в свой танец всякого, кого ни встречала, сама не осознавая этого, ибо танец счастья нёс её, как волна ветку; она растворялась в нём, не чувствуя больше ни себя, ни мира вокруг – единственной реальностью оставался танец. И она кружилась, кружилась, кружилась... Её остановил внимательный взгляд чуть прищуренных глаз. Владыка Оромэ. Он встретился ей, и она попыталась и его вовлечь в этот танец. Арастэль смутилась, стыдясь своей невольной непочтительности. – Я впервые вижу, что ты танцуешь, словно ослепнув, – улыбнувшись, проговорил без укора Охотник. – Я так счастлива. – Арастэль! – он крепко взял её за плечи. – Очнись! Выйди из мира грёз, вернись к реальности! То, что произошло, не даёт тебе повода для такого ликования. Любой почтёт за честь танцевать с тобой, и слова Феанора значат только это! – Я знаю, – улыбка по-прежнему не сходила с её лица. – Всё остаётся так, как было. И всё же я счастлива. И она, не думая о приличиях, закружилась вокруг Валара. Оромэ вдруг взял её за руку – она остановилась и своим лучистым взглядом посмотрела ему в глаза. Он, улыбаясь, покачал головой, глядя в очи девушки. И в этом взгляде была не только забота, не только отеческая любовь, но и бережная нежность. Кто бы мог поверить, что суровый Охотник, о ком рассказывали, как он страшен в гневе, как безжалостен к чудовищам, как горд он и своенравен, – кто бы мог поверить, что он способен на такую нежность и такую заботу?! До встречи с Арастэлью он едва ли мог поверить в это сам. – Беда мне с тобою, – с усмешкой сказал он. В ответ она по-детски доверчиво прильнула лицом к его груди. * * * – Здравствуй... – он подходит к ней и вместо поклона берёт её за руку.– Здравствуй... – она улыбается ему и не думает отнимать руки. Рядом нет никого – у неё нет подруг, а он всегда приезжает один. Она просит рассказать о его делах – и он начинает говорить о своих дружинниках, о камнях, о новых манускриптах, о серебриновых жилах Форменоса. Ей безразлично, о чём именно он говорит. Ей дорого то, что они идут рука в руке и что он говорит – ей. Он не спрашивает себя, почему он так поступает и что означают его долгие прогулки с этой девушкой. Это совершенно не важно. Ему просто хорошо с ней, и он не задаёт вопросов. А еще они танцуют. И будучи вдвоём, и в кругу учеников Охотника и учениц Танцовщицы. Танцуют всегда вместе. Это никого не удивляет: она – лучшая из танцовщиц, он – вождь нолдор, только они и достойны друг друга. Так проходят годы. * * * – А ты не поедешь? Почему?! – Нэсса была в недоумении.Арастэль, отвернувшись, покачала головой. ...Весь цветник юных плясуний сбился с ног, готовясь к большому празднеству в Валмаре: надо было довести до совершенства танцы, нарядиться, пересказать друг другу свои мечты о кавалерах, дать подруге двадцать советов по поводу одной причёски... Только Арастэль была вне всей этой суеты. – Почему? – настаивала Валиэ. – У Ясной должен скоро родиться оленёнок. Я беспокоюсь за неё. Мне нужно быть рядом. – Девочка моя, скажи мне правду. – Но у Ясной действительно... – Это повод, а не причина. – Да... – она опустила голову, потом подошла к Валиэ, та погладила её по голове: – Из-за Феанора? – Да... Он будет там – а как я подойду к нему при всех? Как я смогу танцевать с ним – при всех?! Ведь это всё равно, что прокричать о том, что я люблю его! А не подойти – не смогу тем более... – Маленькая моя... Бедняжка. Что ж, оставайся. Но что я скажу ему, когда он спросит о тебе? – Скажешь ему про Ясную. Тем более, что это правда – мне лучше не оставлять её сейчас. Валмар лучился сиянием спокойной, безмятежной красоты, подобно блеску капелек росы на рассвете. Радость и счастье. Блеск драгоценных камней, Тихий шелест шелков. Смех, песни, танцы. Рога запели, сообщая о прибытии нолдор. Король, принцы, принцессы... Феанор – и с ним... ойонкармэ Эруэва! – конечно... Как же иначе. Умница Арастэль, что не поехала... Улыбается – а глаза бегают по народу. Ищут. А как бы ты танцевал с ней при жене? А? – Я приветствую тебя, Владычица. – Рада видеть тебя, турнир нолдорева. – Скажи, а где Арастэль? "Ты скажешь ему про Ясную..." Да, только про Ясную. И светящиеся улыбкой глаза гаснут. И он говорит "благодарю", скрывая за почтительностью горечь обиды. Он мчался на праздник, чтобы танцевать с ней, а её не будет. Не танцевать ему сегодня... Как?! И все, кто видел их в наших Лесах – все поймут, что он танцует только с ней?! И непременно примутся рассуждать об этом?! Примутся болтать о ней – о моей девочке?! Ламмэ Айнулиндалева, нет! Феанор стоял рядом с женой, невидяще глядя на танцующих, – уйти с празднества было невозможно, а радоваться здесь было нечему. Нэсса стремительно подошла к нему и спросила, как тысячи раз спрашивали эльфийские девушки, но не разу Валиэр: – Ты пойдёшь танцевать со мной? – Я? С тобой? – Феанор не понимал смысла слов. – Принц откажет мне в танце? – чуть кокетливо улыбнулась Валиэ. – Иди же! – зашептала Нерданэль, подталкивая его. Феанор сделал шаг, другой – и только оказавшись у всех на виду понял, какая запредельная честь ему оказана: никогда доселе ни одна Валиэ не танцевала с эльдаром. Все танцевавшие невольно остановились, а потом расступились, освобождая место этой паре. – Странно, – промолвил, улыбаясь, Манвэ. – Странно, но красиво. – И обратился к супруге: – Не пригласить ли и тебе эльдара? – Я не настолько хорошо танцую, мой Повелитель, – отвечала Элентари. "Как скован! Движется словно каменный. Это оттого, что на нас все смотрят? – нет, у меня в Лесах тоже смотрели. Или оттого, что изумлён честью? – тоже вряд ли: он почти не замечает меня, только отвечает на движения. Значит, он так скован оттого, что танцует не с ней? Кажется, его скованности никто, кроме меня, не видит? Это хорошо. Мелимэ Илуватарэва, ну почему он женат?!" А все собравшиеся на празднество восхищались тем, сколь прекрасен танец Нэссы и Государя Форменоса. Танец кончился, они остановились – и Феанор замер, забыв даже про поклон. Нэсса успела понять это раньше других – и полушутя поклонилась ему сама, справедливо рассудив, что он ответит ей машинально. Он именно это и сделал. И остался стоять словно статуя, не слыша слов, не чувствуя прикосновений к нему, не видя ничего... Конечно, такая честь, – поняли все. – Есть от чего лишиться всех чувств. А Феанор, мучительно ощущая, что он был вынужден танцевать не с ней, не замечал веселья, погружённый в свои думы. И всё твёрже убеждался он в том, что что-то случилось, что Арастэль не приехала из-за какой-то беды. И вдруг сорвавшись с места, он кинулся к Олоссуру. И опять никто не удивился: вот если бы поступки Феанора после танца с Валиэ были обычными, это бы насторожило. Настоящих животных, кельвар, а не раукар, в Валиноре было немного, и потому рождение каждого детёныша было событием, заставляющим сильно волноваться. Арастэль действительно беспокоилась за Ясную – милую большеглазую олениху – но вот оленёнок появился на свет, тревожиться стало не о чем, а впереди было ещё несколько дней одиночества. И тоска захлестнула девушку. И впервые за несчитанные годы, прошедшие после первого танца с Феанором, она как раньше осознала глубину пропасти, лежащей между ними. Она никогда не мечтала стать его женой – она просто хотела быть с ним – и теперь она острее прежнего почувствовала, что его жизнь там – в Тирионе, в Форменосе, что здесь он лишь гость и что ей никогда не встать с ним рядом. "Уж лучше больше никогда не видеться!" – подумалось ей. Но тут же она поняла, что расстаться – выше её сил и что иллюзия того, что они вместе, ей необходима как воздух. Она в полной мере ощутила, что жить не сможет без Феанора. Эти душевные терзания совсем истомили её, и она, не заметив как, уснула на одной из полян. Иногда Олоссур шутил с Нахаром, что любимая игра, в которую он играет сам с собой, – это притворяться животным. Нахар в ответ громко ржал, думая, что это и впрямь шутка. На самом деле это шуткой не было. Олоссур умел хранить секреты. Более того, он умел вообще не прикасаться к чужим тайнам, даже если ему приходилось быть их участником. Именно в этих случаях он делал вид, что он – кельва, а не раукар. Вот и сейчас, когда им предстоял путь через весь Валинор на юго-запад, путь длиною в несколько дней, который Феанор страстно желал покрыть за сутки, – Олоссур не ронял и мысли о том, что нужно Феанору в Золотых Лесах, если все (ну, почти все) их обитатели в Валмаре. Олоссура это не касалось. Он играл сам с собою в кельву. Её состояние было чем-то средним между сном и бредом: череда бессвязных мыслей, бессвязных образов обволакивала её, не давая возможности вернуться к ясному сознанию. И всё это был Феанор: и каким она его знала, каким он был с ней здесь, в Золотых Лесах, и каким она его представляла в Тирионе, в Форменосе, с Нерданэлью, которой никогда не видела, и таким, о каком она мечтала. И когда мозолистая рука, тяжёлая, но нежная, несколько раз провела по её голове и плечам, она не поняла, что это не мечта, а реальность. Но когда она осознала это... Она встрепенулась, открыла глаза – и тут же рывком села, сжавшись в испуге: Феанор, о котором она грезила, Феанор, который не мог быть сейчас здесь, – Феанор здесь был и её только что гладила его рука. – Что случилось, маленькая? – тихо спросил он, протягивая руку, чтобы её погладить вновь. – Ты... Почему ты здесь? – растерянно проговорила она. – Что случилось? – мягко, но настойчиво повторил он, подсаживаясь к ней и беря её за плечи. – Разве ты не знаешь? – она всеми силами старалась казаться спокойной. – У Ясной... – Я спрашиваю не о Ясной. Я спрашиваю о тебе. Что случилось? – он посмотрел ей прямо в глаза: – Что? Как ответить? Как не сказать правду? Она не выдержала и, уткнувшись лбом ему в плечо, разрыдалась. Ей хотелось кричать: я люблю тебя, пойми же это! – и она лучше лучшего понимала, что никогда не скажет этих слов. Феанор терпеливо ждал, пока она успокоится. Когда её рыдания затихли, он снова спросил: – И всё-таки, маленькая, в чём дело? Почему ты не поехала? – Я не смогла... – заговорила она, не поднимая головы. – Я не смогла бы танцевать там. Для всех. Открывать передо всеми свою душу. Это... это... – Понимаю, – отвечал Феанор. – Лучшие мои работы мало кто видел. Я слишком много вложил в них, чтобы они стали поводом для пустых восхищений тех, кому они безразличны. – Да, да... – всхлипнула она. – И поэтому я не могла... Это моё сердце, это я сама... А они бы хвалить стали... – Как я понимаю тебя... – вздохнул он, гладя её по волосам. – Успокойся, маленькая. Пожалуйста, успокойся. Она замирала от его прикосновений, жадно ловя их, как задыхающийся ловит воздух; для неё мир переворачивался от того, что её лицо касалось его груди; и хотя она понимала, что это счастье добыто почти обманом, что Феанором движет жалость, а не любовь, – она была готова хоть так урвать то, что ей было подарено случайно и на что она не имеет права. Время шло, и девушка пожертвовала бы хоть жизнью, чтобы это длилось вечно. Но вечно это длиться не могло. Феанор, чувствуя, что она пришла в себя, отстранился, опять заглянул ей в лицо, улыбнулся. Она попыталась ответить тем же. – Из-за чего же было так переживать? – Просто я... Не знаю... – она действительно не знала, что ответить, и изо всех сил сдерживала новую волну слёз, подступившую к глазам. Ей хотелось закричать: Я люблю тебя, и дело только в этом, а вовсе не в танцах! – но она не имела на это права: признаться означало бы навсегда потерять его. – Я понимаю, из-за чего ты плачешь, – Феанор заговорил скорее сам с собой, чем с ней. – Я тоже через это прошёл. Первый раз это больно, очень больно – не показать творения, боясь равнодушных взглядов. И ты теперь прошла через это. Да, ты понимаешь меня. А она – она не может понять. – Кто? – испуганно выдохнула девушка. – Нерданэль. Для неё смысл работы не в творчестве, а в славе. Ею должны восхищаться – без этого она не сможет жить. Сотканные ею полотна должны украшать лучшие из королевских зал – а иначе какой смысл их вообще ткать? Так она рассуждает. Ей не понять нас с тобой. Если бы она была лучшей танцовщицей у Нэссы, она бы не пропустила ни одного большого праздника. – Как это печально... – промолвила Арастэль, не смея произнести вопрос, который стал для неё сейчас важнее жизни: Любишь ли ты её, Феанор? Но он словно услышал. – Она мать моих сыновей. Она дочь моего Наставника. Но что кроме детей меня соединяет с нею? – в этих спокойных словах было столько горечи! – Но как же ты женился? – Я был тогда молод. Знаешь, в пламени горна многие вещи выглядят иными, чем в Свете Древ. Мне она тогда казалась другой. – А сейчас? – Сейчас? – он вздохнул. – Она горда. Очень горда. И, знаешь, Наставник сказал мне как-то... – Феанор не замечал, что тонкие пальцы девушки непроизвольно гладят его руку, – что все беды Нерданэли от ревности. – Ревности? – сердце Арастэли забилось в страхе. – К кому? – К моей славе. Махтан говорит (я не знаю, так это или нет, – в конце концов, ему виднее), что она теперь едва ли не ненавидит меня за то же, за что полюбила: что я лучший из нолдорских мастеров. Когда-то она нежилась в лучах моей славы – а теперь готова на всё, чтобы самой сиять ярче. А ярче у неё не выходит... – И она не любит тебя, – в грустном голосе Арастэли не было вопроса. Феанор покачал головой: – Она всё готова делать иначе, чем я. Я думаю, если бы я хотел жить в Валиноре, то ей бы пришлось придумывать Поход. – Какой поход? – Поход. Разве ты не знаешь? – Нет. И Феанор принялся рассказывать. Он говорил о бескрайних землях под звёздами, о живущих там эльдарах – и глаза его сияли, а ноздри раздувались, словно он вдыхал влажный лесной воздух этих земель; говорил о продолжении дела Охотника – истреблять чудовищ в Земле Сумерек; говорил о планах Похода, о подготовке... Он был сейчас в своей стихии – этот гордый вождь нолдор, которому стал тесен прекрасный Аман, где не было достойного приложения его необъятным силам и дерзновенному духу. Арастэль слушала его, замерев: видеть любимого во всём величии его устремлений ей еще никогда не доводилось. Это был не тот Феанор, которого она знала, но этот, неведомый, могучий и грозный, потрясал и завораживал. И когда он задал ей вопрос, который задавал всем, кому рассказывал об идее Похода: "Ты пойдёшь с нами?" – то она выдохнула, повинуясь той волне силы, что исходила от него: – Конечно... И пышущий могуществом Вождь исчез, превратившись в знакомого ей эльдара. Он улыбнулся: – Я рад, что ты будешь с нами. – С тобой... – вырвалось непроизвольно. – И мы когда-нибудь станцуем на лугах Эндорэ? – Обязательно. – А сейчас? В ответ она вскочила с земли, засмеялась, закружилась вокруг него. Феанор засмеялся тоже, протянул к ней руки – и танец, как волна прибоя, накрыл их своей необоримой силой, не давая им и мига вдоха в реальном мире, вобрав в себя, завертев их по собственной прихоти. Они двигались в пламенном танце – и вокруг них звучала музыка. Чудилось? или и впрямь Леса пели для них? – ответить мог только Оромэ. * * * – Что это ты делаешь? – вопрос застиг его неожиданно и он непроизвольно ответил раньше, чем собрался разразиться гневом из-за нарушения его запрета входить к нему, когда он работает:– Ожерелье. – Можно? – Нерданэль протянула руку к золотым фигуркам оленей, и оттого, что она попросила, начавшийся было гнев Феанора разом иссяк – возможность очередного примирения с женой была слишком дорога. – Конечно. – Красиво... – она перебирала олешков (все они были разными – летящими, стоящими, идущими), смотрела, как Феанор вправляет их одного за другим в крепления ожерелья и потом снова сказала: – Красиво получается. Феанор сухо кивнул: похвалу внешнему виду живой работы он считал почти оскорблением – но сейчас ссориться было нельзя. Вдруг Нерданэль спросила: – А кому ты это делаешь? Или опять спрячешь в сокровищнице? – Нет, подарю. – Так кому же? – Арастэли. Это танцовщица у Нэссы; ты ее не знаешь. Брови Нерданэли поднялись: – Как?! Простая танцовщица будет носить работу Феанора? Феанор был всецело занят креплением оленя и потому лишь буркнул в ответ: – Не простая, а лучшая. – Лучшая? Так что же ты мне сразу не сказал? – А? Подай, пожалуйста, замочек. Во-он там лежит. – Возьми. ...Что ж, лучшая, конечно, достойна такого ожерелья. – Наставник? – А? – Ты слышал наш разговор? – Слышал. – Тогда объясни мне вот что... – пальцы Феанора пробегали по звеньям законченного ожерелья, – вот что... Ведь Нерданэль не хотела получить его себе, хотя оно ей и понравилось. – Пожалуй, так. – Но почему же тогда она едва ни рассердилась, говоря о простой танцовщице? – Потому что успокоилась, узнав о лучшей. – Я не понимаю, – Феанор посмотрел ему в глаза. Махтан вздохнул. – Это гордость, Феанор. Это неисправимая убеждённость в том, что лучшие из лучших не могут снисходить до простых, но быть лишь с избранными, достойными равняться с тобой и с нею. Феанор нахмурился, непроизвольным жестом оглаживая бороду: – По-моему – наоборот. Лучшие из лучших должны отдавать своё искусство простым. Должны поднимать их... – А как же Арастэль? Она-то не из числа простых. – Наставник, тут совсем другое... – лицо Феанора оставалось спокойным, но глаза вдруг засияли. Сегодня он предупредил Олоссура, что хочет прибыть в Золотые Леса тайно. Он сказал: "Я хочу на деле испытать всё то, чему меня учил Валатаро. Если свои не почувствуют моего присутствия, то значит я и в Эндорэ смогу ходить незримым для его обитателей". Олоссур, как обычно, сделал вид, что поверил и понятия не имеет о чудном золотом ожерелье, которое Феанор почти всё время держит в руках – и в мыслях. Феанор никогда не лгал Олоссуру – и сейчас сказал ему правду. Ему действительно давно хотелось проверить науку Оромэ в деле – и желание преподнести сюрприз Арастэли было отличным поводом для исполнения этого давнего намерения. ...Она сидела на траве, гладя лежащего у ее ног олененка и не подозревала, что Феанор рядом – ни раукар, ни эльдар, ни кельва не чувствовали его присутствия. Он подошел к ней со спины – и вдруг накинул ожерелье на плечи. Она вздрогнула, вскочила – он обхватил ее шею руками и щелкнул замочком ожерелья. Оба застыли: он – довольный своей шуткой, она – дрожащая больше испуганного олененка. – Ты?! – она с ужасом осознала, что он впервые в жизни держит ее в объятиях. – Я, Арастэль, – он улыбался. – Ну что ты? Испугалась? – Да... – еле пролепетала она: быть в его объятиях оказалось запредельным счастьем, но и горчайшей мукой – хотелось ответить ему тем же, хотелось прижаться к его груди! – но она понимала, что эти объятия лишь дружеские, что она не имеет права... О Валары, за что?! – За что... – выдохнули её губы. – Что ты? – Феанор никак не ожидал такой реакции. Он хотел развеселить её – а вместо этого... – Ты посмотри, что я привез тебе. Он снял ожерелье с её шеи, и блики Золотого Света заиграли на веренице оленей так, что те, хоть и маленькие, казались живыми. – Нравится? – Да... – он ждал, что сейчас она обрадуется, а вместо этого её глаза наполнились слезами. Феанор поспешно застегнул ожерелье на её шее и привлёк девушку к груди: – Что ты, Арастэль? Что ты, маленькая? Что случилось? Она не доставала ему до плеча. И теперь, прижавшись щекой к его груди, покрытой могучими пластами мышц, она слышала, как гулко бьётся его сердце, она ощущала его тело сквозь тонкий шёлк рубахи, он впервые был так близок для неё, свершались мечты, в которых она сама не смела себе признаться... – и оттого лишь отчаяннее становилось сознание пропасти между ними. Его забота была хуже любой пытки. И вновь её хотелось так стоять с ним вечно, довольствуясь этой иллюзией, подделкой счастья, обманным воплощением мечты – но не менее желанным от этого! Ей хотелось так стоять с ним вечно – и одновременно хотелось умчаться прочь, умчаться от себя, от него, забыть его, никогда его не видеть – о Валары, будь проклят и дважды благословен тот день, когда я впервые подошла к тебе, Феанор! Он, решительно ничего не понимающий, мог только ласково гладить её. Девушку била сильная дрожь. – Что с тобой происходит, маленькая моя? – спросил он как можно ласковее. В ответ она подняла лицо, посмотрела ему в глаза – и вдруг зашлась в отчаянном рыдании. Феанор попытался было её снова погладить – и тут она выскользнула из его рук, метнувшись быстрее лани в глубь Лесов. Феанор замер в одиночестве. "Почему?" – беззвучно шептали его губы, а сердце билось другим вопросом: "За что?! – ведь ехал с подарком, обрадовать хотел... Жене всю любовь отдаёшь – а в ответ... С Арастэлью думал душой отдохнуть – а с ней творится непонятно что. Раньше радовалась мне – теперь в слезах убегает. Почему она так? чем я изменился за это время?! За что так?! Жена не любит, да и не любила никогда; отец ковром под ноги Финголфину стелется; Махтан, Тиндомен – это всё не то, это соратники, это общий Путь, да, я нужен им, но... но... но... Остальные? – щенячья преданность в глазах, неколебимая уверенность в том, что я несокрушим, как скала... А рядом – никого, никого, ни-ко-го! Оу-ууу-аув-ва...". ...Когда Феанор шёл к Арастэли, он слишком хорошо прятался. Так что Олоссуру пришлось очень долго искать его, чтобы отвезти почти бесчувственного в Тирион, к Махтану. Арастэль бежала, пока её несли ноги, и рухнула в траву, сотрясаясь от рыданий. Ожерелье жгло ей шею. "Дарит! Ласкает! Заботится! Но ведь никогда, никогда, ни-ког-да-аааа..." Хотелось заснуть, забыться. Навсегда. Перестать дышать. Она не знала, что атани назовут это состояние – умереть. |