А.Л. Баркова

«Трудно войти в мир демонов»

Еще одно парадоксальное различие между японским и европейским отношением к куртизанкам – это тема «куртизанки и монахи». Е.Нисикава подробнейшим образом рассказывает о ритуале в императорском женском монастыре Хина-нингё (Храм кукол), где основным участником церемонии является таю – в 2009 году это была Кисараги-таю¹¹. Куртизанке достается более значительная роль в монастырском ритуале, чем монахиням и даже самой настоятельнице, – это почти непостижимо для европейца!

Не надо думать, что подобное возможно лишь в ХХ веке. Уже упомянутая Ёсино-таю была в тесной дружбе со монахом Никкеном, видным деятелем буддийской секты Нитирен, фактически возродившим эту школу; на пожертвования куртизанки были построены центральные ворота храма Дзёсё-дзи, стоящие и по сей день. Уже упомянутая могила Ёсино-таю находится на территории этого храма.

Куртизанка, проводящая долгие беседы с монахом, – причем как в то время, когда она стала замужней дамой, так и прежде, во время ее работы в Симабаре… Как такое возможно? Нет ли здесь ханжества?

Чтобы понять это, нам надо обратиться к еще более древней истории, события которой развивались в XV веке. Возможно, время приукрасило их, превратив сначала в легенду, а затем, после создания в 1856 году пьесы театра кабуки на эту тему, – в своеобразный продукт массовой культуры. Но не вопрос достоверности фактов нас интересует: независимо от того, какой была куртизанка, о которой пойдет речь, легенда о ней отражает глубинные представления японцев о взаимосвязи юдзё и дзен-буддизма.

Эту даму звали Дзигоку-таю. Значение слова «таю» нам уже известно, а слово «дзигоку» в переводе означает «ад». Ее легко опознать по кимоно, расписанному сценами загробного судилища; либо свитой куртизанки являются скелеты, призраки, демоны преисподней. Так имя «Дзигоку» актуализировалось в изобразительном искусстве. Однако есть основания полагать, что эта (в буквальном смысле) красочная мифологизация – позднейшее переосмысление. Термин дзигоку применительно к юдзё означал женщину, работавшую индивидуально, не заключавшую контракт с владельцем «веселого дома». Возможно, именно такая женщина была прообразом куртизанки из легенды¹².

Подобно Комати, обменивавшейся стихами с Фукагавой, Дзигоку-таю состояла в поэтической переписке с одним из ярчайших представителей дзен-буддизма, настоятелем храма Дайтоку-дзи – Иккю Содзоном (1394–1481). Известно, что Иккю действительно проводил много времени в «веселых кварталах» (о смысле столь эпатирующего поведения мы скажем позже); также сохранились его живописные и каллиграфические свитки, в том числе и предназначенные в подарок женщинам¹³, однако имя Дзигоку-таю в этом контексте не упоминается.

Легенда о ней в общих чертах такова.

Однажды Иккю, по обыкновению, пришел в «веселый дом», где работала эта госпожа, и принялся плясать с другими куртизанками. Дзигоку-таю услышала звуки сямисена и кото¹⁴, хлопки в ладоши, многоголосый смех. Она выглянула из-за ширмы, чтобы узнать, кто это так веселится. Но – о ужас! – она увидела знаменитого монаха, который отплясывал в окружении скелетов. Это так поразило куртизанку, что она стала ученицей Иккю и приблизилась к достижению Просветления.

Колоритнейшая пляска Иккю со скелетами является отсылкой к гораздо более древней легенде, относящейся к жизни Будды: когда царевич Сиддартха вознамерился покинуть дворец и стать аскетом, он прошел через комнату, где спали служанки, ­­– и ему показалось, что он на кладбище. В раннем буддизме женское тело – символ неотвратимой смерти и последующего перерождения; как видим, эта символика оставалась актуальной и спустя более чем две тысячи лет.

Однако почему легендарной ученицей Иккю становится куртизанка? Как пишет выдающийся исследователь Е.Штейнер, «женщины, жившие при гостиницах или в специальных домах любви, были погружены в непрестанную череду меняющихся связей. Опытом своей жизни они выражали непостоянство (мудзё – основное состояние мира) в сфере человеческих отношений. Ему же следовали и оставившие житейские связи монахини. Сжигавшие себя в огне мимолетных наслаждений, куртизанки оказывались, если глубже вдуматься в занимаемое ими место в социальной структуре общества, ближе к осознанию извечного закона существования – быстротекущей бренности. Они не имели привязанности к собственному дому или семье, подобно мирянам, а значит, ничто не препятствовало им жить согласно принципам мудзё и мусин¹⁵… В предельных случаях куртизанка могла отождествляться с бодхисаттвой» ¹⁶. Легко понять, почему состоянием мусин наделяется именно куртизанка: для нее свидания – повседневная работа, она парадоксальным образом оказывается чужда страсти.

Прекрасной иллюстрацией этому являются многочисленные эротические гравюры, где куртизанка, занимаясь сексом с клиентом, продолжает читать книгу, или кормить ребенка, или играть с малышом. Эта тема актуальна для японской культуры и по сей день. В нашем собрании есть современное мужское кимоно хаори, на подкладке¹⁷ которого изображен сюжет, взятый, вероятно, с гравюры¹⁸: клиент занимается с куртизанкой сексом, в то время как она кормит грудью младенца. Поражает выражение лица дамы: оно совершенно лишено эмоций, это воплощение абсолютной гармонии и спокойствия, зримая реализация принципа ва, то есть умения поддерживать внутренний покой несмотря на кипучую жизнь вокруг. При этом куртизанка принадлежит к довольно высокому рангу: в ее растрепавшейся прическе видны два из трех черепаховых гребней, свидетельствующих о статусе, футон (матрас), на котором происходит действие, обшит золотой парчой¹⁹, а на младенце надето два кимоно²⁰ – нательный дзюбан и нарядное косоде с цветной изнанкой. Куртизанку явно занимает ребенок, а не клиент. Это кимоно в гораздо большей степени иллюстрирует легенду об Иккю и его ученице, чем собственно изображения Адской Госпожи.

Нам посчастливилось обладать раритетным свитком конца XIX века с изображением Дзигоку-таю . Атрибутом, позволяющим с уверенностью идентифицировать героиню, является учикаке (мантия), на которой изображены сцены ада; один из демонов прорисован детально.

Отдельного анализа заслуживает прическа куртизанки на картине из нашего собрания. Как уже было сказано, наряд куртизанок высокого ранга изначально был копией одежд придворных дам. То же касалось и причесок. Придворная прическа – это распущенные волосы, в эту эпоху у куртизанок они могли быть перехвачены около талии. Изображая куртизанку XV века, неизвестный²¹ художник следует моде того времени. Однако лобная часть прически не только не имеет никакого отношения к XV веку, она вообще не осуществима технически! – это три черепаховых гребня (которые ставятся в специальным образом приподнятые волосы, но никак не в распущенные) и лобные черепаховые шпильки, которые крепятся в особую подушечку, скрытую под прядью волос. Что это? незнание причесок таю? смешение всего и вся? Вряд ли. Скорее такую прическу следует читать как объединение двух идеограмм: знака куртизанки-таю (лобные украшения) и отсылки к прошлому (распущенные волосы).

Тема эротики и смерти в связи с Дзигоку-таю оборачивается другой стороной в легенде о том, что Иккю читал ей свой трактат «Скелеты», в котором монах-паломник видит мертвецов, ведущих себя как живые, в том числе они «занимаются любовью, ласково переплетаясь костями» ²². Круг замкнулся: куртизанки превращаются в скелетов, а скелеты предаются любви.

Завершая абрис легенды о Дзигоку-таю и личности Иккю, нельзя не коснуться такой сложной темы, как сексуальный опыт Иккю с куртизанками и, возможно, с монахинями. Е.Штейнер подробно рассматривает этот вопрос именно в ракурсе буддийской практики, поскольку на высоком уровне постижения дзен монах должен избавиться не только от привязанностей к материальным благам, но и привязанностей более тонкого порядка: «Привязанность к «чистоте» есть все-таки привязанность, тогда как истинно свободному от страстей человеку присуща гибкая естественность и способность оставаться самим собой, действуя сообразно обстоятельствам²³. Разумеется, это ни в коей мере не означало распущенности. «Отпугивавший многих при жизни Иккю и ставящий по сей день в тупик тех, кому почему-либо выпадает касаться наследия мастера, «телесный дзэн» не был, разумеется, ни слабостью, ни распутством, ни победой гуманистической личности над средневековым аскетизмом. Это был религиозный опыт, преследовавший цели духовного совершенства и упрочения особого, не дуального состояния сознания» ²⁴.

В связи с этим особое значение приобретает такая популярная тема гравюр, как бог Хотэй в окружении куртизанок. Нам уже доводилось писать об этом²⁵.

Хотэй – это бог удачи, прообразом которого был буддийский монах, живший в Китае в IX-X веках. Непременный атрибут Хотэя – огромный мешок, часто называемый «мешок сокровищ». Популярность образа этого бога и его мешка в народной японской культуре столь сильна, что существует даже специальный идеографический орнамент на кимоно «мешок сокровищ» (им покрыта мантия учикаке куртизанки на кимоно из нашего собрания). На уровне повседневности мешок Хотэя – это удача в различных делах, а изображения Хотэя с куртизанками следует понимать как то, что веселому богу не чуждо ничто человеческое и дамы из веселых кварталов стремятся заполучить как можно больше удачи, которая затем обернется богатым и щедрыми клиентами.

Но есть и другой путь трактовки таких изображений. На философском плане Хотэй – это бодхисаттва, тот, кто ведет людей к Просветлению через освобождение от привязанностей; его мешок (содержимое которого неизвестно никому) становится символом шуньи-Пустоты, отсутствия самосущего бытия, основного понятия философии махаяны. Таким образом, сцены Хотэя с куртизанками можно читать как ряд идеограмм, где куртизанки – знак непривязанности, мешок Хотэя – Пустота, сам Хотэй – Просветление, достигаемое человеком, преодолевшим привязанности через медитацию на Пустоту.

Разумеется, глядя на различные веселые изображения Хотэя с красавицами, трудно усмотреть в них столь серьезный философский подтекст. Но именно такой этап, когда стирается разница между сакральным и профанным, высоким и низким, является одной из наивысших ступеней в дзене – «возвращением на базарную площадь». Именно об этом состоянии, о полном преодолении дуальности мироздания, говорил Иккю: «Легко войти в мир Будды. Трудно войти в мир демонов» ²⁶.