* * *

Это было, когда Айнуры покидали Альмарен.
– Что же будет с этой землею, когда мы уйдем? – спросила Яванну одна из ее майэр. – Неужели мы, дав ей возможность жизни, вот так бросим ее? Это ведь жестоко!
– О нет, – отвечала Королева Земли, – нет жестокости в том, чтобы дать земле заснуть до поры. И когда час придет, то спящие силы пробудятся.
– Но скажи мне, Госпожа моя, если сейчас, пока мы все здесь, Враг сумел нанести Арде столь тяжкие раны, то что же будет с миром, когда мы уйдем? Не будет ли пробудившееся беспощадно смято?
– Тебе ведомо, отчего Аратары решили уйти: если мы останемся, то Арда станет полем нашей битвы с Восставшим и сила наших столкновений разрушит мир, и кто бы ни победил, мы проиграем, ибо детище наше будет уничтожено.
– Да, я знаю. Но скажи: если сила великих слишком велика, то не могут ли на защиту встать малые?
– Ты хочешь остаться?
– Дозволь, Госпожа...
– Но твоя сила скромна. Ее хватит лишь на то, чтобы беречь малую часть этих земель.
– Пусть. Но я буду знать, что их не коснется беда.
– Какие же земли ты выберешь?
– Те, на которых суждено проснуться Старшим Детям.
– Хорошо. Пусть будет так. Оставайся, Кеменайрэ.
 
Среди бесчисленных вещей, созданных Пробудившимися, не было ничего, что служило бы им оружием.
 

* * *

Ей было очень интересно: уйдя так далеко от Озера, пробираться сквозь густой лес. Лес... – это было безмерное волнение, от которого сердце билось сильно-сильно, это был почти полный мрак вместо прозрачных перелесков у Озера, это была неведомая мягкость под ногами, которая будет потом названа словом "мох", это было столь густое переплетение ветвей, что приходилось выбирать дорогу не самой, а следовать той тропинкой, что дал ей Лес. Девушка словно вернулась к тому времени, когда она еще не смела открыть глаза и жила ощупью. Здесь, в Лесу, глаза почти не помогали ей.
Пробудившаяся чувствовала, что ее что-то зовет, что-то ведет, что тропинка знает, куда ей нужно. Если девушка лишь думала о том, чтобы остановиться или свернуть – то корень цеплял ее за ногу и она, споткнувшись, буквально летела вперед.
Вдруг деревья расступились. На небольшой поляне стояла Ель. Оглянувшись, девушка увидела, что приняла за поляну пространство под ветвями этой Ели – ее крона была столь огромна, что под ней не росло ничего, кроме травы. Девушка осторожно приблизилась к царице Леса и вдруг, сама не понимая почему, прижалась к стволу, обнимая его руками, – так дитя обнимает мать. И в ответ ее обдало волною Силы.
Силы, простиравшейся по всему Лесу, хранящей и берегущей его; Силы, вызывавшей совершенно особое чувство.
Чувство было новым и непонятным. Потом ему придут имена – почтение и преклонение.
Она стояла, прижимаясь к Ели (обхвата рук хватило едва на половину ствола), вслушиваясь и в Ель, и в себя, и в Мир, ставший богаче на целое чувство. Потом она отошла с непонятным ей самой жестом: она приложила правую руку к сердцу и наклонила голову. Она запомнит и передаст Пробудившимся связь этих чувства и жеста.
И тут она опять увидела тропинку. Как ей удалось увидеть что-то в этой темноте – было загадкой для нее самой, но она увидела – и побежала дальше. Лес почти сразу начал сильно редеть.
 

* * *

Он мчался по равнинам Эндорэ. Он летел над этой землей – то белым златорогим оленем, то верхом на Нахаре – и в этом бешеном беге, в этом неудержимом стремлении он словно впитывал в себя силу этой земли, ее дыхание, трепет ее жизни. И он, Валар, словно становился частью Эндорэ. Творец учился у сотворенного.
Он не ответил бы сам себе, отчего не сидится ему в Амане, отчего его тянет сюда, в Покинутый Край, – он не думал об этом, летя вперед и вперед. Он, вложивший движение во всё живущее, он, обучивший бегу и лёту сотворенных Яванной кельвар, он просто мчался по Миру, обитателям которого он дал часть себя – радость движений и стремлений.
В Амане ему почему-то не бегалось так вольно, как здесь, где его сердце, словно молодого оленя по весне, охватывало не понятное ему самому томление, – и младший из Валаров не ведал, что это радость молодой жизни, счастье бытия, разлитое в Эндорэ, наполняет его душу. Если ему встречались чудовища – уродливые, неповоротливые создания, лишенные его Дара – стремительного движения, – то он уничтожал их одним ударом своего копыта. Он делал это так, как человек будет убивать насекомое: без ненависти и злобы, лишь со слабым чувством омерзения. Младший из Аратаров не умел ни ненавидеть, ни любить, он умел лишь радоваться – радоваться жизни и спешить вперед.
Златорогий олень мчался по Миру, и среброкопытный конь спешил ему вослед. Их путь лежал на восток.
 
И вдруг... они словно натолкнулись на невидимую преграду. Разом вздрогнув, Валар и раукар остановились. Они почувствовали незнакомый разум.
Это был не Вала, не майа, не рауко, не чудовище. Это было другое. Неведомое доселе.
Или ведомое?
Смутные воспоминания Видения встали перед ним, смутные потому, что нельзя ясно запомнить то, смысл чего неясен.
Оромэ сделал Нахару знак удалиться, сам принял облик обычного оленя и стал ждать, раздвинув мордой ветви деревьев.
Вскоре на освещенную звездами поляну выбежала...
"Она... Они... они пришли! Они проснулись!" – сердце бешено заколотилось в груди Валара. От неожиданности, от радости ему захотелось подпрыгнуть – он невольно пошевелился и ветки затрещали. Девушка вздрогнула и обернулась.
Скрываться более не было смысла. Олень доверчиво шагнул навстречу Пробудившейся.
"Как она прекрасна! – расширенными глазами глядел он на нее. – Она словно светится от наполняющей ее жизни. Она сияет в ночи, как белый благоухающий цветок..."
Девушка сделала несколько шагов к нему. Он застыл, ожидая, что будет дальше. Тогда она протянула руку и погладила его по нежной морде, и его сердца коснулась волна её чувств:
"Что, олешек, не боишься? Умница..."
Оромэ оторопел. Он, говоривший на равных лишь с Аратарами, окруженный преклонением и почтением майаров и раукаров, – он был ошеломлен этой простотой обращения. Кажется, явись он ей в могуществе Валара, она бы говорила с ним так же.
"Не боишься? – в смятении думал он. – А ведь я боюсь, действительно боюсь. Боюсь их, неведомых. Их жизнь – в их воле, их пути неведомы Валарам", – он въяве узрел картины Видения, узрел их сейчас совершенно по-новому, ибо только теперь был способен их понять. И лишь теперь он осознал, что Дети Единого – творения Третьей Темы, а отнюдь не Первой, что они – запредельная сила, разорвавшая продуманный и ясный строй бытия. И Оромэ почувствовал, что доселе он жил в мире Предпетом, а ныне встретился с первой искрой Свободы...
"Ты ошиблась, девочка: олень не испугался бы, а я – боюсь".
Она тем временем продолжала гладить его, а потом вдруг легким движением вскочила ему на спину. Но эта бесцеремонность уже не могла заставить Валара изумиться больше: слишком сильным было для него потрясение встречи со Свободой. "Вот свободная и ведет себя свободно", – он решил, что роль послушного оленя следует играть до конца – и поскакал со всадницей на спине.
Холмы, перелески, ручьи с серебрящейся под звездами водой – всё это мелькало мимо них, безудержно и весело мчащихся вперед. Свободная смеялась, радуясь его быстрому бегу, а он уже сам не понимал, куда он стремится и чего он хочет – слишком многое изменилось для него за столь краткое время. Он нес свою всадницу вперед – потому что ей это было радостно, и из хаоса мыслей и чувств всё яснее проступало одно: он во все грядущие века разделит с Пробудившимися их путь, потому что они – Свобода, а он – Движение и они неразрывны, как жизнь и дыхание.
И еще он знал, что ему нужно понять их. И поэтому он всегда будет с ними. Понять их – быть может, для того, чтобы понять самого себя.
Они скакали долго, и он вдруг почувствовал, что свободная устает. Тогда он повернул к месту их встречи; примчавшись туда, олень остановился.
"Спасибо, олешек, – она прижалась щекой к его морде, обнимая за шею. – Спасибо тебе. Приходи еще, ладно?"
"Движение не может без Свободы. Я приду к вам. И к тебе", – подумал Оромэ.
Олень кивнул.