"…которые не скажут"

Ты однажды убьешь впервые
            (всё когда-то бывает впервой).
Но не чувствуй себя героем:
            ты охотник, а не герой.
Охотничья песня

- Я должен создать меч, - говорил Феанор Оромэ.
- Меч? Ты знаешь, что это?
- Знаю. - Феанор сцепил руки на колене и опустил голову. - Знаю. Я никогда его не видел - но я чувствую его. Валатаро, это не просто очень длинный кинжал - это совсем другое оружие. Такого прежде не бывало в мире, но…
- Но?
- Но всё-таки этот меч существует. Он еще не откован, еще даже не выплавлена его сталь - но он есть. Я его знаю. Он огненным языком горит в моей душе.
Оромэ спросил, не глядя на нолдора:
- Но почему ты пришел с этим ко мне? Почему не к Ауле? Что я тебе могу сказать об отковке меча?
- Валатаро, я дерзко полагаю, что знаю о металлах достаточно и сейчас не нуждаюсь в советах Кузнеца. Я пришел спросить тебя об оружии. Ведь только двое Валар сражались с силами Врага - но Тулкасу оружие неведомо.
Охотник зажмурил глаза: Феанор невольно потревожил самую глубокую рану его души.
- Оружие, Феанор? Зачем оно тебе? Зачем тебе путь убийств?! Что ты знаешь о нем?!
- Валатаро, не ты ли сам мне говорил об убийстве чудовищ? Об убийстве, спасающем жизни эльдар?
- Жизни эльдар… - почти беззвучно прошептал Оромэ. Феанор с ужасом увидел, что благородные черты Валатаро искажены мучительной болью.
- Что с тобой?
- Ты не знаешь, Феанор, - голос Оромэ был по-прежнему еле слышен, - ты не знаешь, какой ценой было заплачено за жизни эльдар…
Феанор распрямился:
- Валатаро, прости меня. Я не знал, что мои слова…
- Не стоит. Ты действительно не знал.
- Но теперь, - Феанор сел на колени подле полулежащего Оромэ, - раз я невольно заставил тебя вспомнить… Валатаро, если тебе легче молчать - я удалюсь, но если легче рассказать - расскажи!
- Ты хочешь, чтобы я рассказал о Первой Войне?
- О Первой Войне? - переспросил нолдор, вдруг осознавая, что ему о ней известно только то, что она была и закончилась победой Амана.
- Хочешь ли ты этого, Феанор? - спросил Оромэ, глядя ему в глаза.
- Валатаро, я не смею просить об этом.
- Не проси! Отвечай: хочешь?
- Да, Валатаро, если ты…
- Брось! - брови Оромэ сдвинулись и он заговорил гневно, яростью заглушая боль.
- Ты хочешь убивать чудовищ Врага, ты - родившийся в Краю Без Смерти, ты - хочешь убивать. Ты хочешь быть продолжателем моего дела. А знаешь ли ты мое дело, Феанор? Знаешь ли ты, кто перед тобой?
- Но, Валатаро…
- Скажи мне, - перебил Оромэ, - чем воитель отличается от убийцы?
- Воитель сражается с чудовищами, обороняя слабых и беззащитных…
- А убийца?
- Убийца губит всех подряд, он уничтожает слабых.
Оромэ опустил голову:
- Ты сам сказал это, Феанор. Ты сам назвал меня этим словом.
- Охотник, я не верю! - нолдор вскочил.
- Перед тобою - убийца.
- Нет!
Оромэ сидел неподвижно, а Феанор метался по поляне, едва не обезумев от услышанного. Потом нолдор пришел в себя, сел рядом с Валаром и твердо сказал:
- Валатаро, ты клевещешь на себя. В этом я уверен. Но я ничего не знаю о Первой Войне и не могу понять, где жестокая правда и где тебя ослепляет боль. Я прошу тебя: расскажи мне всё. Расскажи с самого начала. Я должен это знать.
- Никогда в Амане не звучал такой рассказ, - тихо вымолвил Оромэ. - Но тебе я расскажу.
Когда в Валиноре узнали о грядущем пробуждении эльдар, то почти сразу заговорили об опасности, которой может стать для них Мелькор. Я тогда этого не слышал. Я уехал к Куйвиэнен.
Но вот потом… И я, и Ульмо, и Ауле - мы почти одновременно почувствовали, что в мир пришла новая опасность. Мы поняли, что надо торопиться. Мы ощутили, что Враг вновь угрожает миру. Мы ощутили, что в Арде пробудилась Сила… Сила превыше Арды, пришедшая из-за Грани - с Врагом. Стоило нам однажды обмолвиться об этом Тулкасу - и он громче нас троих стал требовать войны.
Орлы Манвэ вернулись из разведки и рассказали нам о новых существах в твердынях Мелькора - об орках. Они рассказали, что орки подобны эльдарам и обликом, и мирным нравом, что они так непохожи на раукар Мелькора…
- Постой, Валатаро! Ты сказал: орки подобны эльдарам обликом и мирны? Но ведь я сам видел их в палантир: они совсем не такие! В жестокости они уступают чудовищам, но мирными я их не назову.
- Теперь - да. А в те времена… Тогда среди них на сотню не находилось и десятка умеющих держать оружие.
Мы собрали майар и раукар, горящих желанием сокрушить Врага. Но перед самым выступлением я вдруг увидел, что мы на грани разлада: ведь Эонвэ, верящий только в волю Манвэ, видел себя едва ли не его воплощением в этом походе и не потерпел бы другого вождя. Тулкасу это было всё равно, а я… я решил не спорить, отдать командование основными силами Эонвэ, а самому пойти туда, где, я полагал, сражаться почти не придется - сдерживать орков. Если бы я мог знать!
Оромэ закрыл лицо руками и надолго замолчал. Потом проговорил, не отнимая рук:
- Впрочем, нет… Я должен был это сделать. По-другому было невозможно.
Опять помолчав, он поднял голову и спросил:
- Ты знаешь Тилиона?
- Его трудно знать. Он избегает встреч.
- Да. Таким он стал. А ведь когда-то он любил Ариэн… Она и теперь любит его… - Оромэ вздохнул: - Я сам когда-то любил Вану. Да… Но это было до Войны.
Тилион тогда рвался в бой. Я отпустил его с воинством Эонвэ. А Алатар напротив - пошел на эту войну только следом за мной. Он не хотел сражаться - и я оставил его в последних рядах моего войска… - Оромэ сжал зубы и застонал: - Если бы я знал!..

…Отряды балрогов, волкодлаков и иных страшного вида раукар отступали к Утумно, и Оромэ, преследующий их во главе своего воинства, всё чаще ловил их тревожные мысли: "Они! Они же не воины! Мы - бойцы, и мы отступаем! А они - книжники, им неведома жестокость войны… Что же будет с ними?!" Тревога отступающих раукар Мелькора была так велика, что Оромэ слышал ее, словно они кричали.
 
- Сначала я думал, едва не радуясь: книжники - значит, меня не ждет битва с ними. Они не станут сражаться, и я не стану тоже - как же иначе? Я думал, что всё просто: окружить, принудить сдаться, обязать клятвой - и вернуться с победой, не обнажив оружия.
- Что же помешало?
- Я вдруг понял. Это было страшное понимание. Они не были ни в чем виновны. Но именно они и были нашим главным врагом.
- Почему?!
- Мелькор наделил их Силой. Своей Силой. Предвечной. Для них это была Сила знаний. Но спроси себя, Феанор: что такое Сила Мелькора?
- Противостояние трудам Илуватара, - медленно произнес нолдор.
- Да. - Оромэ сжал его руку. - И вот эта самая Сила воплощена в его творениях, в его народе, в мудрости и красоте перворожденных орков. Что скажешь?
- Если они действительно были главным воплощением Силы Мелькора, то… - Феанор замолчал, а потом проговорил: - Их следовало уничтожить.
- Но они не воины! Они не умели сопротивляться, они были беспомощны перед зубами псов-раукар, они не умели уворачиваться от копыт моих коней, они в ужасе замирали перед огромным Нахаром… И я знал: любая рана, даже самая слабая, нанесенная стрелами наших воинов или моим копьем - любая! была для них смертельной! Это была не война, Феанор! - это было убийство, истребление!..
Оромэ зажмуривается, стонет сквозь сжатые зубы, пытаясь отогнать страшные воспоминания - но вновь видит то, о чем не скажет Феанору.
…К нему подбегает какой-то орк (он не различил тогда даже - мужчина или женщина), держа на вытянутых руках своего младенца. Он протягивает его беспощадно убивающему Охотнику и кричит:
- Мы все виновны перед тобою, как он! За что нас, за что?! - и младенец громко плачет в ужасе.
Удар копья.
А кто-то из перворожденных пытается бежать, спрятав рукописи под одеждой, - и на него набрасывается пес, и орк защищает не себя - он прижимает руки к груди, оберегая манускрипт, но раукар, перегрызя ему горло, терзает мертвое тело, чтобы разодрать рукопись в клочки.
"За что, за что это должен был делать я?!"
И Оромэ, вновь переживая ужасы той бойни, - слышит ответ, как тогда:
"Ты знаешь: то знание, что было в этих книгах, - смертоноснее любого оружия. Через него в мир должна была войти сила Разрушения. Страшны были псы, рвущие книги, - но они рвали не манускрипты, а путь, по которому в мир должна была придти сила того, кто впустил в Арду Разрушающую ипостась Эанара".

- Тебе не было жаль их? - шепчет потрясенный нолдор.
- Было!.. - еще тише отвечает Оромэ. - И прежде, чем я нанес свой первый удар, мне было страшно подумать, что я могу его нанести. Но они были носителями страшной Силы, которая подчинит мир себе, если я не уничтожу их. - Оромэ сурово и горько смотрит на нолдора: - Что ж, Феанор, ты не отшатываешься от меня?
- Нет, Валатаро. Кровь не на тебе. У тебя не было выбора.
Оромэ покачал головой:
- У меня был выбор: либо они - безоружные, беззлобные, ни в чем передо мной не виновные - либо мир, в котором будет только одна воля, воля Мелькора, если я не уничтожу этот народ. Выбор был. И мне было жаль их. И до сих пор жаль. Но я не жалею о содеянном.

Они оба молчали. Феанор не мог придти в себя от услышанного, а Оромэ вновь как наяву видел картины того беспощадного истребления, которое нельзя было назвать боем, хотя перворожденные орки и пытались сопротивляться.
Оромэ вновь вспоминает то, о чем он не расскажет даже Феанору.
…Нахар разметал копытами последних защитников, и перед Оромэ открылся вход в цитадель Врага. Валар соскочил с коня, левой рукой выхватил кинжал. Он взглянул на раукар - и те бросились внутрь, чтобы убить всякого, кто еще уцелел, а главное - уничтожить всё, что несет печать Силы. Оромэ посмотрел на Нахара - тот понял молчаливый приказ убить всех, кто попытается выйти из цитадели.
Теперь для Охотника существовала только одна цель - Сила из-за Грани, и он сжимал в руке кинжал, способный ее поразить. Оромэ шел прямо к средоточию этой за-предельной мощи, собирая свою волю для поединка с ней.
Кинжал в его левой руке начал раскаляться. Это оружие ни кем не было выковано - Оромэ сотворил его своей силой Валара, и сейчас с каждым шагом клинок всё больше и больше становился не оружием, но живым, вторым бойцом, раскаляясь от огня, имени которому не было в Арде .
Охотник шел на поединок, словно ослепнув и оглохнув. Для него не существовало боя в цитадели, он не видел, как ее охватывает пожар, не чувствовал запаха крови и гари. В мире для него существовали лишь трое: Сила Врага, кинжал, на нее нацеленный, и сам Оромэ как всего лишь носитель этого кинжала.
Вала не мог знать о том, что не только его силой, но и могуществом Эанара пламенеет ныне клинок.
И вот его противник перед ним - в небольшой зале на возвышении находится нечто. Серый шар в ладонях дыма? серое пламя? оно постоянно меняет свои очертания. Это и есть воплощение Надваларской силы Мелькора, воплощение Разрушающей Сути Эанара.
Оромэ подходит к этому и левой рукой вонзает кинжал в бесформенный сгусток серого тумана. Охотник чувствует, что его противник лишь ранен, ранен несильно. Бессветие не одолеть оружием, против бессветия нет иной силы, кроме как пожертвовать самого себя схватке. И тогда - превозмогая отвращение, превозмогая неведомый прежде ужас - Оромэ погружает правую руку в этот раскаленный туман, в этот липкий огонь и вцепляется так, словно он схватил врага за горло.
Серое нечто извивается в его руках, принимая самые разные образы. То это шар, который десница Охотника пытается раздавить; то это серая змея, в темя которой всажен кинжал, и Оромэ ее душит, а она своими кольцами оплетает его руки, тщась освободиться; то это серый звереныш, который кусает душащую его руку; то это серый младенец, плачем пытающийся заставить Охотника пожалеть его и ослабить хватку… Оромэ уже не способен видеть бесконечные изменения этой сводящей с ума Силы; он забывает обо всем, кроме своих рук - одной он всё глубже всаживает в это кинжал, другой всё крепче это душит. Противник сопротивляется всё яростнее, Оромэ наваливается на него своим телом и давит, давит, давит…
Если бы это было живым существом, то его шейные позвонки сломались бы.
Но оно не было ни существом, ни сутью, оно было ничем, оно было разрушением, оно было тем , что взламывало мир изнутри.
Оно - было .
Оно перестало быть.
…Оромэ лежит навзничь на полу - без сил, без сознания. Он не увидел своей победы. Он не знает, что в том миг, когда он поразил это, Мелькор был повергнут Тулкасом, ибо силы внезапно оставили Врага.
Оромэ лежит навзничь на полу. Нет ни следа от серого нечто и кинжала Охотника.
В залу вбегает Хуан, мордой и лапами переворачивает Владыку на спину и принимается вылизывать ему лицо и руки. Охотник приходит в себя, но сил ему достает лишь на то, чтобы разлепить веки.
"Я не могу встать…"
"Я вынесу тебя отсюда, Владыка. Только сумей лечь мне на спину".
Хуан опустился на пол рядом с Оромэ, хоть как-то делясь силой с Владыкой. Пес видел, что Охотник, тот, чья Стихия - движение, сейчас не способен даже пошевелиться. Наконец Оромэ приподнялся, уцепившись за шерсть Хуана, и рухнул грудью на спину псу-раукару. Поединок Стихий кончился, осталась лишь измученная плоть: пес заёрзал под Охотником, подлезая под его живот, - иначе Владыка упал бы с его спины. Затем Хуан поднялся и со своей бесчувственной ношей поспешил к выходу.
Когда он остановился подле Нахара, Оромэ открыл глаза.
- Спасибо… - прошептал он, приподнимая голову. - Никогда тебе этого не забуду, Хуан Верный.
"Тебе надо сесть в седло, Владыка. Я помогу".
Оромэ крепко взялся за шерсть на загривке пса, тот встал на задние лапы, положив передние на седло Нахару. Так Охотник смог дотянуться до луки седла, пес мордой и плечами помог ему сесть верхом. Оказавшись в седле, Оромэ без сил рухнул Нахару на шею.
"Владыка, - мысленно обратился к нему конь, - тебе надо ехать к воинству Амана".
"Поезжай…"
"Соберись с духом, Владыка. Они не должны видеть тебя таким".
"Верно, - отвечал Оромэ, пытаясь выпрямиться. - Они не должны знать, с каким врагом я сражался".
 
Уперев в землю копье, Оромэ соскочил с Нахара. Ни Тулкас, ни майар не могли догадаться, что лишь благодаря копью Охотник не падает.
Оромэ не видел их. Он смотрел на Мелькора.
Они встретились взглядами - Враг и тот, кто его одолел. Только они двое знали об этом. Только они двое знали о ныне уничтоженном сером пламени, которое потом будут называть Пламенем Удуна - Пламенем Утумно. Но никто, кроме Мелькора и Оромэ, никогда не сможет понять истинное значение этих слов.
В ненавидящем взгляде Мелькора была насмешка: "Что ж, расскажи всем о своей победе, о том, что они лишь помогли тебе одолеть меня! Расскажи им о том, чего ты меня лишил!".
Оромэ набрал в грудь воздуха, сжал копье, набираясь сил от оружия, и возгласил - его голос поднялся над обрушенными стенами Утумно:
- Воинство Амана! Славьте могучего Валу Тулкаса, который силой своих рук одолел Врага!
И глаза Мелькора сверкнули яростью: "Ты уничтожил ту Силу, которой я мог бы исправить ваш безжизненно-прекрасный мир. Ты уничтожил моих детей, моих учеников. Ты растоптал их своим конем. Ты торжествуешь победу, ты мнишь, что от Восставшего-в-Любви осталась одна израненная оболочка?! Не-ет! У меня еще достаточно ненависти, чтобы отомстить тебе!"
И Мелькор собирает последние крохи Силы. И удесятеряет их яростной местью:
"И у тебя когда-нибудь будут ученики, Оромэ. Но твои ученики будут казнены! Казнены на твоих глазах! Казнены твоими руками!!"
Никогда Оромэ не узнает о Первом Проклятии. Никогда об этом не узнают форменосцы. Но никогда не осудят они предающего их Валатаро.

- Страшно… - говорит наконец Феанор.
- Страшно, - кивает Оромэ. - Слушать об этом страшно - а уж пережить…
- Валатаро, неужели никто в Валиноре не знает об этой бойне? Никто, кроме вас?
- Нет. Пойми: кровь безоружных ничем не смыть с наших рук. Мы навеки - убийцы. Мой майар Тауро (ты даже и не слышал о нем) добивал раненых орков - и потом он не смог - обагренный кровью - войти в Валинор. Он стал навеки Умано. Другой майар - Алатар - он не вступил в бой, он препятствовал отступлению. Не вражескому. Нашему. Он не позволял моим бойцам бежать прочь, к честной битве.
- Так вот почему он носит синее…
- Да. Цвет Скорби.
- А Тилион? Ты сказал, его не было с вами?
- Да, - вздохнул Оромэ. - Его противники не были безоружны. Он не запятнал себя истреблением. Он узнал о нем только после победы.
- Тогда почему?..
- Он был предводителем моих псов. И вот он понимает, что остался чист - а они… Он не простил себе незапятнанных рук. Он считает, что должен был всё разделить с нами…
…Войска Амана возвращались, ликуя. Враг повержен; его войска, его отродья, его чудовища большею частью истреблены, а уцелевшие - рассеяны. Торжествовали предводители - Эонвэ и Тулкас. Торжествовали встречавшие их. А арьергард?.. Да кто обратит внимание на арьергард?
Оромэ понимал, что никогда больше не увидит Вану: если они встретятся, он не сможет от нее скрыть. Значит, всё кончено.
Он не помнил сам, чем отговорился от участия в празднествах. Он поспешил спрятаться ото всех у себя в Лесах.
И, приблизившись к Лесам, увидел, что ими завладела осень. Бессмертная зелень уступила место желтизне и багрянцу.
"Жизнь теперь угасает от одного моего присутствия", - обреченно подумал Охотник.
И тогда к нему выбежала Нэсса. Он пытался отстраниться от нее - но она не слушала. Для нее он был братом, нуждающимся в поддержке. Прочего не существовало.
- Ты еще не видел чудо в собственном доме, - улыбнулась Танцовщица и повела его в самое сердце Лесов.
И перед Оромэ предстали Лаурэтаури. И он вспомнил золотисто-рдяный свет, которым пламенел его кинжал в том бою; и он почувствовал, как та Сила, что помогла (а может быть, даже велела) одолеть серый пламень, - как эта Сила растворилась теперь в его Лесах, наполненных золотым светом.
И в Золотых Лесах собрались все, кто был с ним тогда. Раукарам было проще - для них страшное истребление было всё-таки исполнением приказа Владыки; а сам Оромэ… ни золотой свет, ни забота Нэссы - ничто не могло умерить его чувства вины. Ничто - до того памятного танца маленькой Арастэли.
…Оромэ поднимает веки и, не глядя на Феанора, говорит:
- Пойми: если бы я не убивал их, то все эльдар стали бы лишь тенями воли Мелькора, тенями, не имеющими ни своего разума, ни своего сердца - любящими и понимающими только то, что любит и понимает он. Может быть, кому-то такая жизнь покажется лучше свободной…
- Но меня не надо убеждать в том, что это не так! - порывисто ответил принц нолдор. - И не кори себя, Валатаро, за то, что было правым делом.
Оромэ опять прикрыл глаза, не сказав вслух: "Если бы ты видел это, ты бы понял, почему я себя корю. Но не видел никто, кроме тех, которые не скажут".